На краю государевой земли

Над отрядом еще долго в тот день носился возбужденный говорок, слышались взрывы хохота служилых, захмелевших от успешного прорыва из осады. Взвинченные стремительной схваткой, они шли, как на рысях. Усталости не было, они не останавливались, только бы оторваться от возможного преследования. За собой они тащили на нартах готовые, забитые картечью пушчонки.

«Хм! Стоящий товар!» — подумал Пущин, заметив среди большого числа пленных одетых в собольи шубы: не рядовых улусников Номчи.

— А ну проверь, все ли на месте, не потеряли ли кого-нибудь, — велел он Бурнашке.

— Иван, я уже сделал то, — сказал Баженка. — Раненых нет. А что есть, до Томска заживет, как на собаках.

— Добре! — отозвался Пущин и только сейчас вспомнил, что в горячке вылазки не видел рядом привычной рослой фигуры малого, и озабоченно спросил сына:

— Федька, ты не видел Васятку?

— Нет! — поспешно ответил тот и так, будто ожидал этого вопроса.

Иван невольно заметил это, пристально посмотрел на него, на его нахальную физиономию.

— Стой! — закричал он, останавливая отряд.

— Что, что еще случилось?! — подбежал к нему Баженка.

— Васятка — там… — бросил Пущин, прерывисто дыша от быстрого хода, запарившись под тяжелой бараньей шубой.

Баженка глянул на его лицо, серое, поблекшее, и сразу все понял, беспокойно вздохнул: «Ох, ты господи! Где же мы потеряли-то его? В киргизском становище или в острожке?»

— Поворачиваем… — побелевшими губами прошептал Пущин. — Назад! — с надрывом в голосе вырвалось у него.

И Баженка впервые увидел жалкое выражение на лице у него, того железного сотника, каким знал его еще с той поры, как вместе с ним рубил Томский городок.

— Иван, — мягко начал он, сочувственно глядя на него, — надо, надо идти дальше… Пропал он, пропал… И мы концом пропадем…

— Куда назад! Ты что, сургутский, сдурел! — заволновались казаки. — Из-за одного малого погибать всем?! Ха-ха!.. Ищи дураков!..

— Я пойду один, тихо сказал Пущин, затем кинул в толпу служилых: — Только с охочими!

— Иван, Иван, не козлись! — засопел Баженка и обнял его. — Жаль малого, но…

И у него даже зачесалось между лопатками от одной только мысли, что придется обо всем рассказать дочери, своей первенькой… «Как же я посмотрю ей в глаза-то?!»…

Он сморщился, затоптался на месте, горестно выдавил из себя:

— Я пошел бы с тобой без уговора, если бы мы были одни… Одни, черт возьми!

— Держись, сотник! — похлопал Бурнашка Пущина по спине. — На тебя казаки смотрят!

Пущин отвернулся от них, утер заслезившиеся на ветру глаза, шумно высморкался и попросил Баженку:

— Давай команду… Пошли…

Отряд двинулся дальше.

И Иван засеменил за атаманом на одеревенелых ногах, почувствовав, как под шубой прошиб холодный пот. Прикипел он сердцем к малому, роднее родного тот стал ему. И у него внутри все бунтовало против того, что бросает его и уже никогда больше не увидит.

Не знал Пущин, и не мог даже догадаться, что в суматохе, когда оставляли острожёк, Федька толкнул качающееся в острожной стене бревно. Оно упало, заскользило по обледенелой горке, сшибло с ног Васятку и еще какого-то стрельца. Но тот тут же вскочил и, прихрамывая, побежал догонять своих, не заметив под другим концом бревна неподвижно лежавшего Васятку.

Федька же воровато оглянулся вокруг — не видел ли кто-нибудь его проделку, и тоже смылся из острожка вслед за всеми.

Глава 5. Уренчи

Очнулся Васятка в какой-то землянке, лежа на шкурах, укрытый кучей грязного тряпья. Он попробовал было подняться, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой: его тело валялось, колода колодой, само по себе, не подчиняясь ему.

К лежаку подошла какая-то женщина, с копной длинных мягких волос. Она положила ему на плечи руки и залопотала что-то по-своему, но так странно, что Васятка понял все, как если бы она говорила по-русски.

— Не надо вставать. Худо будет… Костяк сломан, шибко сломан…

— Где я?.. Кто ты?

— Карга-шор… Далеко, далеко…

— А-а! — удивленно протянул Васятка, сообразив, что снова оказался там же, на Мрассу, где-то, возможно, поблизости от улуса того старика, вещуна.

Женщина отошла от него и стала возиться подле очага. Затем она опять подошла к нему, с берестяной кружкой, из которой валил густой пар от какого-то варева. Она приподняла его голову и стала вливать ему в рот что-то тягучее, солоноватое, дурно пахнущее. От отвращения он поперхнулся, но, не в силах пошевелиться, только замотал головой.

Женщина осуждающе зацокала:

— Цо-Цо!.. Чабал, чабал… Ерем бала![55]

Затем она легонько тронула рукой его затылок, и в шею ему точно воткнули штырь. Голова перестала вертеться, он застыл с открытым ртом, и в него потекло это гадкое варево, как в жбан, с бульканьем. И он, чтобы не захлебнуться, глотал и глотал его, выпучив глаза…

Женщина вылила ему из кружки все в рот, отошла от лежака и снова захлопотала у огня.

А Васятку прошиб озноб. Затем его бросило в жар. Внутри у него что-то заурчало, и он опять похолодел, навалилась усталость, словно он намахался топором, срубив пару лесин. Веки у него опустились вниз, глаза захлопнулись, и он уснул.