На краю государевой земли

— Ай-ай! атаманка, как плохо говоришь! — укоризненно покачал головой Кызга.

— Посадите его в холодную! Пусть остынет, не то горячий больно! — распорядился Пущин.

Следующими в острожек вернулись казаки из абинских стойбищ Базаяка. Уходили они не так уж и далеко, но задержались дольше всех. Они загуляли, за аракой и девками забыли про ясак. Явились они с пропитыми опухшими физиономиями, виновато глянули на атамана.

— Что это?! — возмутился тот, когда они положили перед ним облезлых соболишек, которых им, под пьяную руку, всучили улусники.

— Вот оно как!.. Эхе-хе-хе! — только и смог вымолвить Баженка, сообразив, что Базаяк надул их…

А в ночь на крещенский сочельник в острожек прибежал от Базаяка его человек, хоронясь от глаз своих же улусников. Он принес весть, что сюда идут киргизы и телеуты: великой силой, невидали-де они такой по этим местам. К ним же еще примкнули абинцы Кубасака, тубалары и кумандинцы[54].

Пущин и Баженка насторожились, подумали было: не пугает ли их князец, хочет выжить из своей землицы. Они закрыли ворота острожка, усилили караулы. Никого не выпуская за стены, они стали ждать, когда же вернется последний отряд, отряд Бурнашки, затерявшийся где-то в Мрасских вершинах.

Так, в ожидании, прошел день, за ним другой. На третий день, в полдень, за рекой, на высоком яру показалась большая группа всадников. Подошли еще и еще, четко выделяясь темной полоской на фоне заснеженной горы.

«Неужели Базаяк натравил, заодно с ними? — засело в голове у Пущина. — Носа не кажет — испугался!»

В острожке поднялась тревога. Завозились у нарядов пушкари, засуетились десятники, стали расставлять по местам казаков и стрельцов. Готовясь к бою, служилые выставили самопалы в амбразуры острожка.

— Иван, глянь, глянь туда! — крикнул Баженка и показал на противоположную от реки сторону.

— Мать честная!.. И там, там! — заволновались казаки. — Обложили!..

По низменной пойменной равнине на острожек двигалось тысячи две всадников. Они шли плотной массой: передние торили дорогу в снежной целине, сменяя друг друга.

Стрельцы и казаки рассыпались по стене, привычно настраиваясь отбиваться со всех сторон.

Всадники же, которые были за рекой, спустились с яра, подошли к реке и спешились. Затем, видимо по сигналу, они двинулись пешими к острожку, увязая в рыхлом снегу на закованной в лед реке.

Пушкари подпустили их ближе, на выстрел, и ударили по ним картечью. И те побежали назад, не дойдя еще и до середины реки. Отошли и конные с противоположной стороны. Они тоже получили два заряда картечи.

Больше в этот день киргизы, а это они шли верховыми с пойменного берега, не пытались подходить к острожку. Телеуты же Абака, его куячники, месили еще раз снег на реке, пробуя приблизиться к острожку на выстрел из лука.

На следующий день лучники Абака пошли на острожек конными, с криками: «Эх-х! Ээе-хх!.. Ы-ыхх! Хо-хо-хо!.. Эгеть-эгеть!»

Дикие вопли и завывания кочевников, ржание коней, проваливающихся по брюхо в глубокий снег, заполнили воздух над широкой речной долиной. Но не дошли лучники и до середины реки, как их снова опалило жаркое дыхание картечи. И в ту же минуту там, на реке, что-то трахнуло, гулко, мощно, как будто саданули десятки затинных пятифунтовых пищалей. Это рвануло морозом лед на реке, сбросившей напряжение.

И кони, напуганные громовыми раскатами, понесли кочевников назад за реку. Со стороны киргизской осады стрельцы пустили в дело самопалы, и острожёк густо окутало дымом.

Остаток дня служилые просидели подле стен, зорко наблюдая за передвижкой неприятеля. Ночью же в острожек вернулся с отрядом Бурнашка. Он удачно проскочил заставы кочевников. Те не подозревали, что еще не все служилые были в сборе.

— Ну, наконец-то! — обрадовался Пущин и обнял Васятку. — Мы уж думали: попадете к ним в руки, придется менять на Кызгу!.. Слава богу, пронесло!

Обескураженный своим походом, Бурнашка потряс в руках перед его лицом тощей связкой соболишек, подчерненных, негодных в государеву казну.

— И за этим тащились сюда?! Не-е, я чего-то не понимаю! На что Хрипунову вот это?

— Это для начала, — сказал Пущин. — Приучить их надо, лаской, как велит государь.

— Какой лаской? Номча их приручил! Ободрал — до нас!

— Государь велит — значит надо! — парировал Пущин. Он еле сдерживался от приступа ярости, от провала со сбором ясака, который пришлось силой выбивать из каждого улуса…

День прошел спокойно. А ночью на той стороне реки, в стане телеутов, замелькали огни. Их было много, сотни, они рассыпались светлячками. И к реке с воинственными криками двинулся огромный поток огоньков, переливаясь как живой. Вот он докатился до берега и пошел через реку, прямо на острожек.

Засветилась огоньками и киргизская сторона. И служилые в острожке забегали, захлопотали.

— А ну тряхните этих… шайтанщиков! — приказал Пущин пушкарям.

Те прицелились было по гудящей осиным роем орде, как вдруг вой разом оборвался, и огоньки замерли посреди реки, словно ордынцы пристыли там ко льду.

Пушкари растерялись, не понимая, что творится на реке и куда вообще-то стрелять…