На краю государевой земли

Она нарисовала замысловатым взмахом руки что-то в воздухе: и в руках у нее появился бубен. Он ударился обо что-то, зазвенел и понесся по кругу вместе с ней. Она же только едва касалась его и смеялась, по-старушечьи морща низкий лоб с наползающими на него мягкими русыми волосами…

Бурнашка толкнул Васятку в бок:

— Проснись, паря! Ты что — говоришь-то сам с собой! Ругаешься, что ли?.. Эка вон как тебя развезло в тепле-то!

— А где девка? — спросил Васятка, у которого перед глазами, слезившимися от дыма, все еще ярким шаром крутился бубен.

— Какая еще девка! — захохотали над ним казаки, кучно облепившие очаг, вылавливая засаленными руками из котла куски мяса.

Васятка зашарил глазами по углам землянки, ища девицу, не в силах ничего разглядеть в зыбкой темноте, что была там, где должна была быть стенка, но, казалось, ее там не было… Там была пустота. Он это чувствовал, так же как то, что там было сыро, безлюдно, холодно и полно насекомых: мокриц и кусачих пауков. Так же как у рязанской торговки Варвары в погребе, где та не раз запирала его, чтобы был податливым…

— Васятка, пожри! Чего ты воклый-то? — озабоченно глянул на него Бурнашка, заметив, что он еще не взял ни крошки в рот. — Тащить-то тебя, болезного, некому… Давай, давай, не то казаки умнут все!

Васятке подали кусок мяса. Он нехотя пожевал его, с пресным привкусом, все так же уставившись в темный угол землянки. Оттуда потянуло чем-то знакомым: пахнуло ветерком, совсем как в майские денечки, когда цветет черемуха…

«Нет — это облепиха!» — подсказал ему чей-то голос.

«Какая еще облепиха?» — удивился Васятка.

«Ха-ха-ха! — засмеялся кто-то голосом, похожим на голос все той же девицы. — Узнаешь, все узнаешь!»

Васятка прикрыл глаза, держа в руке недоеденный кусок мяса, и его, подойдя, осторожно взяла у него из руки десятникова сучка Лукавка. Ее Бурнашка обычно таскал всюду за собой и уверял всех, что она приносит ему удачу в походах. Без нее за стены острога он никогда не делал ни шагу. И вот затащил даже сюда, в землянку.

«Я еще станцую перед тобой, тобо-ой…» — снова выплыла из темного угла все та же девица, чем-то похожая на остячку Машу: такая же тоненькая, с чуть кривоватыми ногами и мягкими округлыми плавными формами.

«Ладно, будет тебе», — сказал Васятка, теряя интерес к девице, и погрузился в дремоту.

Зимняя ночь длинная, томительная, но и усладная после тяжелого изнурительного мотания кряду несколько дней по заснеженной тайге. Но все заканчивается когда-нибудь, и ночь тоже.

Васятка отдохнул хорошо. Утром он почувствовал себя вновь бодрым, словно и не было вчерашней вялости.

— Я уж подумал — заскорбеешь. Вот была бы напасть, тащить тебя еще! — повеселел Бурнашка, когда увидел его разрумянившуюся на морозе физиономию. — Ну, казачки, с богом, дальше!

Они поднялись вверх по Мрассу еще на один дневной переход и заночевали в следующем подвернувшемся улусе.

* * *

А что же происходило в это время в остроге, там, в устье Кондомы?

Через неделю один за другим в острожек стали возвращаться отряды. Первыми вернулись казаки, уходившие по Кондоме.

Пущин и Баженка встретили их у ворот острожка.

— Иван, вот потолкуй с ним! — вывели казаки из кучки плененных улусников средних лет мужика, одетого в шубу на рысьем меху. — Может, здесь сговорчивым будет!

— Кызга, опять ты?! — подошел к нему атаман.

Он узнал князца Сарачерской волостки. Шесть лет назад он тоже столкнулся с ним вот так же, как сейчас, когда тот отказался платить ясак и грозился побить казаков. Тогда Кызга был задирист, воинственно размахивал ножом перед самым носом у него, окруженного плотной толпой улусников. Таким ли будет тут, в острожке. Смел ли, а?

— A-а, Баженка! — расплылся добродушной улыбкой князец, не выказав ни малейшего смущения или страха, как будто встретил своего старого приятеля.

И это удивило атамана, он хмыкнул, строго сказал ему: «Я же говорил тебе, что приду снова за ясаком!»

— Ясак?.. Ясак! — вырвалось у Кызги так, словно он впервые услышал об этом, и не из-за этого казаки притащили его сюда в острожек. На лице у него появилось простодушное изумление и непонимание, чего же от него хотят явившиеся в его улус здоровенные бородатые казаки, со злыми глазами. Изумление сменилось невозмутимой миной, и он заговорил, жестко:

— Нет ясак — нет!.. Моя отдал туба[53] все! Моя не даст тебе ничего!.. Уходи, уходи в Томск! Не то худо, очень худо будет!

— Ты нас пугаешь? — мрачно спросил его Пущин. — Никуда не уйдем, пока не дашь великому государю снова шерть и ясак!

— Моя не пугать, моя хочет хорошо. Туба придет, очень худо твоя!.. Эта — пых, пых! — вскинул руки Кызга, показывая, как сожгут их острожёк, они нигде не укроются и их побьют. — Уходи назад, уходи!

— Ладно, казаки, отберите с ним трех его родичей, — велел Пущин казакам. — Остальных гоните в шею! Кормить их еще здесь!.. За них и чашки ячменя не дадут, свои же!

— Я увезу тебя, Кызга, как первого изменщика, в Томск! — пригрозил Важенка князцу. — Там быстро станешь покладистым!.. Шерть давал великому государю! Почто в измене?!