На краю государевой земли

Раздумывает старый хан: много воинов собралось у него ныне, давно такого не бывало. Вот и караулами стоят далеко от этих мест, предупредят, если что. И много юрт стоит тут, на широком просторном лугу, где вольготно не только юртам, но и табунам коней. Да на той стороне реки скот выпасом правят его же люди. В соседней юрте его жены с детьми. Рядом еще одна юрта. Там его сыновья и дочери, еще маленькие, из последних, из тех, которых он не так привечал, как любимца Асманака и вот этого внука, крошку Аблая… Где-то тут, рядом, почти за стенами юрты, течет бесшумно, плавно и грозно река. Велика здесь Обь и спокойна оттого, что нет ей равных из тех, что видел хан за свою долгую кочевую жизнь. Несет поток воды и нет ему конца, предела… Любил он когда-то в молодости, еще зорким, смотреть на эту силу и красоту. И, бывало, застывал где-нибудь на высоком берегу, когда выходил с кочевьем из степи, и подолгу сидел на коне. И часами глядел он, как она уходит и уходит куда-то, в неизвестность… А соколы и кречеты, с которыми он тешился!.. А что сейчас? Сейчас осталась только память, да и та с дырами, серая память. И что-то мутнеет и мутнеет в голове… Что же дальше? Зачем дальше, когда нет зримого мира, памяти и царства нет?.. Спрашивал Аллаха — за что наказываешь?.. Не отвечает!.. Молил о смерти — не дает смерти, просил защиты — нет защиты!.. Что хочешь Ты? Что говоришь этим?.. Не дает ответа! Оставил Он его, давно оставил! За что?.. Видно, перешел он к белому царю! Ему служит!.. Унес с собой Маметкул его — туда, в Москву унес!..

По другую сторону его юрты течет Ирмень. Тихая она, слабая. Нет в ней силы, как в Актелун, четвертой его жене. Та родила ему сына, Моллу. Но слаб он, ушла сила, не то что внук, вот этот, что сидит сейчас с ним… Да, да, слаба Ирмень. Не смогла пройти она прямо к Оби, вильнула подле бора, что темнеет на том ее берегу, и отдала свою слабость сильной… А за Обью-то степь, просторно, вольготно, как и на самой реке.

Много к нему ныне и мурз пришло. Это хорошо… Но что-то тревожит старого хана. Так не к добру, на похороны съезжаются… А кого хоронят?.. Но не его же. Он еще постоит за себя, за жен, за детей… Вот и Алей, старший его сын, прикочевал ближе к нему. В двух днях отсюда стоит он. Его улусники тоже собирают хлеб, что посеян тут, подле берегов, на тучных землях. Каждый год, если не война, заглядывает сюда Кучум, по хлеб, по ячмень…

В юрту вошел его внук Шагай, тоже сын Ишима: взрослый, 16 зим минуло, уже в набеги ходит. Он присел на ковер подле него, о чем-то быстро заговорил с Асманаком, глотает слова, спешит.

«Не надо так! Береги силу! Жизнь долгая, растеряешь — не вернешь! Это — как царство: было большое, а теперь вон, всего из десятка юрт на глухом берегу широкой холодной реки. Под одной шкурой укрыть можно… Лето еще, хотя и на исходе, но что-то ноги мерзнут, в сон клонит. Не видит, не слышит, а тут еще и ноги. Да, да, стар уже… Вот и подошла моя пора…»

— Асманак, сходи, скажи Яндевлет, пусть согреет постель. Холодно что-то, устал, озяб… Отдохнуть бы надо.

Асманак вышел из юрты.

— Детей добрых рожать не может, так пусть хотя бы греет постель, — хмуро проворчал Кучум, погладил рукой мягкие волосики на головке внука, стал наставлять его: — Аблай, Аблай, расти сильным, крепким и злым!.. Не будешь злым — пропадешь!..

Малец, под его низкий убаюкивающий голос, заснул.

— Погляди за ним, — велел он аталыку, передал ему спящего внука.

Он встал, с трудом распрямил сухое старческое тело и вышел из юрты вслед за Асманаком.

Конец августа. Стемнело. По кочевому становищу заполыхали костры. Много. Людей тоже много. Все вокруг было спокойно. На пустом, звездном и темном небе повернулся Ковшик[65], оперся на ручку и засмотрелся на широкий Ирменский луг, запоминая последний вздох, последние мгновения Сибирского ханства.

Кочевники расползлись по юртам и кибиткам. Лишь кое-где дремлют у костра часовые, да бродят собаки, выискивая что-то. Лошади сбились кучками, табунятся к ночи. Они замерли и тоже дремлют, набирают силу, уже ненужную кочевникам: их путь земной закончился, Творцу уже не нужен, Он отпустил на волю их…

Утро. Рань. Еще было далеко до восхода солнца, а уже громом самопалов раскололась тишина над Ирменским лугом.

И собаки, собаки! Сытые, заспавшиеся, прозевав чужаков, взвыли первыми, и врозь, да в стаю не собьются, заметались по становищу…

Андрей Воейков, московский дворянин, молодой и честолюбивый, облегченно вздохнул. Не сорвалось, довел он все-таки крадом свое войско. Да так, что ни один пес и ухом не повел. Долго шел он по следам Кучума, долго, да все по степям, средь озер, не считано рек, перекидывался бродом и вплавь, не меряно верст, только днищами отсчитывал. Шли неделя за неделей. Гнал он служилых, и по ночам, при луне вел, и во мраке: на ходу ели, на ходу спали, на ходу… И набрел, отыскал он Кучума, что иголку в стогу.

На Убе-озере захватил он татар, тобольских и тарских ясачных, которых увел из набега Кучум. Вот они-то и донесли ему, что хан пошел с Карасук-озера на Обь, убирать хлеб.