На краю государевой земли

Кучук подскакал к нему первым и махнул рукой куда-то за лесок.

— Ата, московиты — вон там!

Вслед за ним подлетел Чирючей, затянул удила бахмату, оскалился:

— Аблай, ударить надо по ним! Всего десяток!

Аблайгирим понял его, подал знак нукерам, коротко бросил: «За мной!» — и пустил своего аргамака впереди всех.

И всадники завыли по-дикому, настраиваясь на атаку. Они вынеслась цепью за околок, полагая увидеть там небольшую кучку пеших казаков. Но перед ними!.. «О-о, аллах! Откуда они-то здесь?!»… Перед ними оказалось не менее полусотни стрельцов и казаков. Они стояли и, было заметно, ждали вот этого их наскока: готовые, с самопалами в руках.

Залп полусотни самопалов смел одним махом с коней десятка два нукеров. Визг и ржание коней, крики и выстрелы — все смешалось в один сплошной клубок живого. Барабинцы и орчаки повернули сразу же. За ними повернули калмыки и телеуты. И все они понеслись от околка, а вслед им гремели выстрелы из самопалов.

Аблайгирим наддал своему аргамаку в бока и, прикрываемый ясаулами, тоже поскакал от этого проклятого околка. И все время оборачивался и оборачивался он назад. Вот только сейчас, уже запоздало, он догадался, что казаки спрятали за лесом коней и теперь пошли вдогон. И видел, опять видел он, как падают и падают раненые кони вместе с седоками, его воинами. А те, кто еще был в силах, бросают подбитых коней и все, что было навьючено к седлам запасных, только чтобы вынесли они.

Весь путь отступления его небольшого отряда, преследуемого казаками и стрельцами, был усеян трупами коней и раненых. Не выдержав гонки, они падали на снег, чтобы уже никогда не подняться.

Только через неделю добрался он до своего становища, до своих юрт, что укрылись в уремном лесу. Там же были сторожа, женщины и походные запасы. Он соскочил с коня, бросил повод в руки ясаулу и залез в юрту. Залпом осушив чашу крепкой араки, он сел подле очага на кошму, закачался из стороны в сторону и запел, как обычно пел, когда болела душа, а сказать о боли было нельзя. Воину не пристало плакать или жаловаться. У воина была только песня. И он пел ее, тоскливо, но голосом твердым, как задубевшая одындра[64], что болтается сейчас на ветру около входа в юрту, охраняя его жилище от злых духов…

— Все завтра, все еще будет завтра. Путь воина еще не истек на земле до конца… Аллах ведет тебя, следит, хранит и закаляет в поражениях, чтоб ты не возгордился в часы побед!..

В юрту вошел Кучук и сел рядом с ним. Он тяжело, по-взрослому вздохнул, прикусил губу и уставился на огонек очага. Глаза у него заслезились, и перед ним в очаге заскакали красные воины в блестящих куяках, пуская раскаленные стрелы…

Аблайгирим, понимая горечь сына, сочувственно похлопал по его коленке и прикрыл глаза. От пьянящего злого напитка по всему телу разлилось тепло. В голове у него зашумело и замелькали какие-то тени, расплывчатые лица, в ушах зазвучал говор, вздохи и смешки… Все было как в тумане… Но вот проясняется, кто-то подходит к нему, ближе, ближе, склонился над ним… И он увидел лицо деда, обрадовался, потянулся рукой к его седой бороде…

* * *

Поджав под себя ноги, Кучум сидел на лошадиной шкуре, потертой и старой, такой же, как он сам, и слегка кивал головой под заунывное пение акына.

Хорошо поет акын, но не разгладить его песням морщины печали на лице старого хана. Тяжко у него на душе, тяжко. Давит ноша, с которой он шел по жизни последние свои сорок лет. Уже не по нему она… Снова получил он послание от Абдуллы-хана. Много у того воинов. Нет столько ни у кого. Кучум просил совсем мало: дай две тысячи нукеров… Это же капля в море! Твоих воинов, что звезд на небе! Но Абдулла-хан…

«Хорезм воюет!» — мелькнули у него врезавшиеся в голове слова послания, которое привез из Бухары его сын Канай, когда вернулся ни с чем от Абдуллы-хана. Он просил у Абдуллы воинов, чтобы отбить обратно свое царство у великого московского князя. Но правителю Бухары было не до него, не до хана Кучума, своего дальнего родича, Шейбанида, потерявшего свой Сибирский юрт.

— Ну что, ата? — тихо спросил Асманак его, чтобы громким голосом не спугнуть его думы.

— Да покарает его Аллах за то! — пробормотал Кучум и прижал к себе маленького внука, сына Ишима, который был теперь при нем, когда тот ушел походом под Уфу.

Мал еще Аблайгирим, всего пять лет минуло, совсем беспомощный, как ягненок. А вокруг-то, по степи, рыскают волки. Много их, очень много: калмыки, телеуты… Да и джагатам не верит старый хан. Но уже все понимает и видит Аблай, не то что дед. Тот уже совсем слеп, да и глохнуть стал. И яркие картинки гуляют у мальца в голове, петляют по пустым закоулкам, что лисица на снегу, когда мышкует по морозу.