На краю государевой земли

— По моим следам ходят! — с горечью произнес Иван, закашлялся, схватился за грудь.

И он вспомнил, что все силы растерял в походах. Пройдет, бывало, первым, а никто за это и не пожалует, только себе в убыток. Вот и Дарью надорвал. Одна жила на дворе, когда его-то не бывало по полгода дома… А государевым воеводам на то наплевать…

«Харламов поставил острог на моем месте, в «кузнецах»… И вот теперь Бурнашка — тоже пошел по моим следам, на Чулым! По следам-то — легче! Ты потори целину!.. Эх-ма! Неудача ты, неудача, сотник!.. Может, Федька иным будет? Он-то не упустит своего!»…

От этой мысли он в недоумении вскинул брови: не зная — то ли осуждать сына за нахрапистость, то ли так и надо жить. Не то другие вырвут тут же все из рук, если не зажмешь крепко в кулак.

«Гришка-то иной, растет тихим, смирным. А что из того?..»

А тут еще воевода, Шаховской, удружил. В него он поверил было… А тот обворовал местных князьков, Башламыка и Кочика с родней. Ходят слухи, что отнял полсотни соболей да десяток черных лисиц. За тех же лисиц и соболей можно было бы сторговать целый табун лошадей…

— Зойку я встретила тут, на днях, — добавила Дарья, подумав, что, может быть, это, как память о Васятке, будет приятно ему.

Зойка жила в избенке на отшибе, где когда-то жил Евсейка, непутевый человек. Жила она со своим мужем Данилкой Анисимовым, который сначала сватался было к Варьке.

Встретив ее как-то, Дарья мысленно охнула и чуть было не прослезилась, заметив ее потухший взгляд. Да, та стала баба-бабой. А давно ли ходила в девках… Настюха-то, ее подружка, до сих пор цветет, добреет пухнет, куча детей уже, мал мала меньше. У Зойки же что-то не видно и незаметно, чтобы брюхатилась. А уже который год за Данилкой… Неладно все вышло у девки, неладно. Эх! Васятка, Васятка! Что же ты наделал-то? Сам сгинул и девку сгубил!..

«Поговаривают, в монастырь собирается… И Данилка ее не против. Тому ведь тоже дети нужны… А где он, монастырь-то? Это же до Тобольска надо идти… А может, она и будет первой монашкой тут?»

Зойка, почему-то перекрестившись, низко поклонилась ей, глянула на нее своими огромными впалыми глазищами, с темными следами печали.

И они разошлись, унося каждая в своем сердце память об одном и том же человеке.

Глава 8. Аблайгирим

Прошло семь лет. Наступил 1628 год. В степи, на юг от Томска, в верхнем Приобье начались подвижки кочевников. Там подросли и оживились Кучумовичи, внуки хана Кучума. И степь откликнулась на это…

Аблайгирим подъехал с калмыцкими нукерами к кочевому становищу джагатского мурзы Тарлава, когда уже во всю разгулялся знойный летний день.

Парило. И над степью, над солончаками, мерцало и переливалось голубоватое марево. За кучкой юрт, стоявших посреди плоской равнины, металлическим блеском отливало небольшое степное озеро. За ним, вдали, виднелось еще одно, а там, если проехать, еще и еще. Они были мелкие, крохотные, обильные рыбой и птицей, поросли камышом.

У войлочной юрты с конскими хвостами на высоком шестке, знаком власти мурзы, Аблайгирим и его сын Кучук спешились. Спешились и нукеры, и его два ясаула. Те самые, которые были всегда при нем, не покидали его вот уже более трех десятков лет.

«С тех самых дней!»…

И у Аблайгирима мелькнуло расплывчато лицо деда, хана Кучума, когда он видел его в последний раз.

«Каким он был в молодости? — подумал он. — Говорят, сильным, храбрым. К концу жизни обмяк, округлился: от поражений, измены ближних, когда-то верных карачеев и ясаулов».[63]

Да и сам он уже начал стареть. Он это чувствует, на коня-то взлетает уже не так легко. Тридцать семь зим прожил, нос крупный, как и у деда, стал загибаться крючком…

«Седина появилась», — заметил он как-то…

От границ кочевий Тарлава, поделивших невидимой чертой на куски степь, его и его калмыцких нукеров сопровождали люди мурзы.

«Добрые воины, — подумал он и невольно заметил, что у мурзы были не только его люди, но и телеуты Абака. — Зачем бы?»…

Тарлав встретил его подле юрты. Гонец от Абака уже предупредил его о приходе Аблайгирима на эти земли, и он вышел навстречу ему.

Аблайгирим соскочил с коня, бросил повод уздечки в руки ясаулу и подошел к Тарлаву.

— Здоров ли твой скот! — приветствовал он мурзу.

— Хвала аллаху, здоров! — ответил мурза, слегка поклонился ему; из-под припухлых век у него блеснули темные глаза, прошлись по гостю.

Тарлав оказался старше его, гладкий телом, медлительный и важный, с плоским круглым лицом и длинной реденькой бородой. Он справился у гостя, доброй ли была у него дорога, затем степенно отвел в сторону полог юрты и пригласил его к себе.

Аблайгирим с Кучуком и ясаулами вошли в юрту и поклонились старому и слепому отцу мурзы. Тот, неподвижно сидя на кошме, обшарил их пустыми бесцветными глазами.

Завернув сюда, к джагатам, Аблайгирим не особенно-то рассчитывал на Тарлава. У того, как ему донесли, было мало людей, не то что у его тестя, телеутского князя Абака. Но тот, не отказывая ему явно в помощи, только обещал прислать сотню лучников.