На краю государевой земли

Агафья же, бабка Андрея, воспитывала его в монашеской строгости и любви к Богу. И у мальца, еще с пеленок, все так перемешалось в голове, что из него вышел поп, замешанный речистым и беспутным гулящим, который по ошибке надел рясу, но не утратил вкус к жизни и крепкому вину. Его, по природе, тянуло вширь, а ряса жала, стесняла. И он, надев уже сутану, ударился по кабакам и девкам… Его сослали по указу митрополита Исидора в Тобольск: править там службу в церкви Всемилостивого Спаса, что была на торгу. Чтобы он прислушался к стонам сосланного углического колокола на этой же церкви и понял, как несладко тому, кто идет против государевой или патриаршей воли… И отец Андрей, дабы не сойти с ума от своей неразумной породы, стал зверски пить. От вина же кровь играла еще сильнее. Девок же и баб в Сибири можно было пересчитать по пальцам. И он, покрутившись, нашел-таки выход… Его сослали дальше, в Сургут. Там он не задержался и полугода, как угодил в Томский городок. Дальше сослать его было некуда. И вот тут-то вся его природа выплеснулась совсем на иное. Из него вышел верный и заботливый слуга церкви, ничем не стесненный на просторах Сибири, в полугодовом пути от патриаршей руки. И он, ссылаясь на нее, стал славно крестить ей тут направо и налево, как своей…

Батюшка ухватил одной рукой шамана за его реденькую бороденку и поволок к лодке, молча, с крестом в другой руке. Он торжествовал, видел себя карающим мечом всех язычников, нехристей… Еретиков! Отступников и губителей православной веры, греческой, самой истинной…

— Батюшка, ты же задавишь его! — встревожился Пущин.

Он бросился вслед за ним, заметив мельком, как перекосилось болью лицо Тояна, как будто это не шамана, а его самого тащили к лодке, на суд нового бога — Николы.

«Ай-ай! Тоже кровь любит! Совсем как Эрлик!» — мелькнуло в растерянной голове старого князца: от одного бога ушел, но оказался у такого же…

— Да постой ты…, понтейский! — выругался Пущин. У него уже поперек горла сидело это поручение Шаховского. И он, зная батюшку, заговорил на его, доходчивом для него языке, а заодно и вспомнил какого-то его понтейского Пилата, которым тот надоел уже доброй половине жителей города.

У самой лодки он отнял у расходившегося батюшки испуганного шамана, непонимающего, что хотят делать с ним, чем он провинился; и это ли грех, что его сердцу был усладен бубен.

— А где камень-то? — спохватился Митрошка, когда в пылу раздоров они уселись было уже и в лодку.

— Чтоб тебе…! — стал честить Пущин попа, из-за которого забыли главную улику шамана, камень, интересующий не только воеводу, но и Москву. Тот успел уже отписать туда о нем и уверил дьяков в Казанском приказе, что теперь-де у государя все будет по выбору. Хочешь — дождь, когда начнет сохнуть рожь, а нет — так «ведро», на поход государева войска, чтобы телеги не вязли по ступицу. — Давай, дуй за ним! — велел он казаку.

Камень взять у князца оказалось не так-то просто. Тот не хотел расставаться с ним. И только когда казак пригрозил ему, что за ним приедет сам воевода, он отдал его.

В тот сумасшедший день было много шума, крика, чуть не слез, еще и в съезжей. Батюшка пригрозил шаману, что он поставит его завтра же в церкви перед Николой, чтобы он раскаялся да отстал бы от своих курме-сов. Потом он запер пленника на ночь в тюремной избе. И только после того, успокоенный от выполненного благого дела, он ушел к себе.

А Шаховской спрятал камень в сундук, где хранилась государева печать и книги с городовой описью. Затем он посочувствовал Пущину, озверевшему от всего этого, и отпустил его, наконец-то, уже под самый вечер.

Глава 7. Прошлое напоминает о себе

Прошла осень и зима. Наступила весна 1621 года. Март. Позади осталась Масленка.

Шуршит и поскрипывает под лыжами наст. Легко и свободно катятся нарты. Бегают, мешают и крутятся под ногами собаки.

Припекает солнце. На душе тепло и отрадно. Она поет и трет глаза после зимней спячки.

Скоро, скоро загорится от воды лед, и все поплывет.

Пущин с Федькой и тремя казаками добрались до Кузнецкого острога на другой день после «Алексея теплого».

Первым делом они зашли в воеводскую и застали там Тимошку Боборыкина.

— A-а, привет, сотник! — сухо поздоровался тот с Пущиным. — Пришел, стало быть.

— Да, пришел, — сказал Иван, сразу почувствовав недоброжелательный настрой Боборыкина.

Другого приема он здесь и не ожидал после того, что он сделал с его дядькой в Томске. Да и помнил он слова Шаховского: «Тимошка, что и его дядька Федор, нечист на руку! Досмотри там "соболиную казну" да проверь: сколько у ясачных взято, а сколько у него по "книгам"… Одинцами разживается, сволочь!»…

В избу заглянул казак Кириллка Малыга, из станицы Баженки, годовальщик. Увидев Пущина, он кивнул ему головой и пристал к Боборыкину.

— Тимофей Степанович, кирпич бы поделать! Печи сложить!

— Будет тебе — печи! — ухмыльнулся Боборыкин. — Бабу еще, скажи, прислать тебе из Томска? Там их и так нет!.. Вон — иди к инородкам! Ха-ха!..