На краю государевой земли

Пущин усмехнулся над непритворным возмущением батюшки. Тот обычно забывает, каким на службу приходит сам-то. Порой не появляется и вовсе, в запойные дни. И тогда службу правит дьячок Нехорошка.

Батюшка ясно видел в мире зло, но только в других, и с ним усердно сражался, размахивая крестом…

— Изуитствуешь! Шаманщиков завел! Нехристь! — накинулся он на князца.

— Андрейка, пошто обижаешь? — уставился тот на него, искренне не понимая, за что он честит его. — Моя ходит к твоя в церкву! Николу твоего любит! И тебя любит тоже, как Николу!

— Не богохульствуй, язычник! — вскипел еще сильнее отец Андрей. — Патриарху донесу! Отлучу! Прокляну! — зашелся он в крике и закашлялся.

— Батюшка, ты пугни его воеводой, Шаховским, — тихо подсказал ему Пущин.

Патриарха Тоян боялся так же, как Николы: и тот и другой были где-то далеко. А вот воевода был тут, рядом, он может взвинтить ясак, замучит поминками. А где их взять?.. Соболей-то убавилось в тайге, здорово убавилось. Отчего бы?.. С воеводой лучше жить в мире. Да и про Николу он зря сболтнул. Должно быть, тот очень уж сердитый, раз батюшка становится всякий раз сам не свой. Как только вспомнит его, тут же пугает патриархом. А что им пугать-то. Его Тоян не видел, не знает каков. Может быть, и страшен, раз батюшка как что, так сразу напускает на всех его курмесов…

— Выдавай шаманщика! — потребовал батюшка. — В сей момент клади сюда!.. Подать с бубна драть буду — сам запалишь!

Тоян уставился на него, соображая, что от него хочет Никола, который заведует отцом Андреем. Зачем ему шаман?.. Тот живет смирно, тихо, воеводу побаивается…

— Тоян, — обратился к нему Пущин, — батюшка велит выдать шамана. Он живет у тебя на дворе, водится с идолами, стучит в бубен. А ведь ты его окрестил! Не так ли?

— Цо-цо-цо! — зацокал языком князец, наконец-то, поняв из-за чего это отец Андрей накинулся на него. — Айтуган карош, очень карош! Он Николе верит, а сердце у него Ульгень забрал…

Он закачал головой, не зная, что и делать-то. Он не хотел сердить батюшку. Но и шамана ему было жалко тоже. Тот занимал его по вечерам песнями и заклинаниями, предсказывал добрую охоту его сородичам, отводил порчу от скота и лошадей, лечил его родных, близких, изгонял из них злых духов. В общем, был незаменим на дворе… А тут на тебе — отдавай.

Но батюшка добился все же своего — шамана привели к нему.

— Ай-ай! Какой плохой, однако, Никола! — укоризненно сказал князец. — Совсем плохой!.. Тьфу-у!

— Кыш, дьявольское речить! — закрестил его крестом батюшка. — Бери, бери его! — затормошил он Пущина и Митрошку, стал подталкивать их к шаману. — Вяжи, вяжи, не то в птицу и улетит!..

Пущин чуть не поперхнулся, дивясь на батюшку, который забегал по двору, затряс длинными рукавами черной рясы.

«И что с ним? Службу правит — вроде бы нормальный! А как вспомнит шаманщиков — дуреет!»

А батюшка, бегая по двору, зацепился мокрой рясой за что-то и — хрясь! Упал во весь рост, плашмя, и давай материться.

«Как заправский ярыжка!»…

Пущину было невдомек, что он был близок к истине, поражаясь, как из батюшки прет ярыжка.

Да, на самом деле, отец у батюшки Андрея был из гулящих. Он смолоду сгинул где-то в ту пору, когда подошло время Ермаку брать Сибирь, воевать Кучума… Его мать, Полина, согрешив в девках, забеременела от красивого, но беспутного малого с легким изящным московским говорком, который как мед лился из его уст. А тот, задурив ей голову, сразу же бросил ее. И она, опроставшись, вскоре оказалась в монастыре. Сын же ее, такой же, как отец, красивый и крикливый, остался на попечении ее матери, Агафьи. Та была женщиной набожной, строгой, забористой на слова.

— Замаливать будешь свой грех — до конца жизни! — отрезала та, ссылая ее в пустынь.

— Прости, матушка! — бросилась Полина со слезами в ноги матери.

— Ты, голубушка, у Бога прощения проси, а не у меня! В обитель, там тебе твой проходимец без надобности!

— Он отыщет меня, отогреет на груди своей сердце девичье! — завыла Полина.

— Да, да — искать будет! Дура!.. Нужна ты ему!..

Со временем Полина привыкла к нравам и образу жизни в пустыне, где ежедневный и тяжкий труд не оставлял силы на житейские радости. Она смирилась, почернела, высохла, обрела в душе покой и трепет перед Богом. Забыла она и то, что у нее растет сын, нежеланный, о котором ей не напоминала и мать.