На краю пропасти

Володя тоже услышал шаги, шорох, Вот, кажется, ветка хлестнула по одежде. Он потянул к себе автомат, осторожно выглянул из палатки, и все в нем захолонуло. На откосе оврага, шагах в десяти от них стояли двое... Володя выдвинул левое колено вперед, уперся в него локтем, поднял автомат. Луна опять нашла окошко в тучах, зыбкий свет ее упал на лес, черный провал оврага, и стали видны шлемы, короткие стволы «шмайссеров»... Немцы!

Солдаты тихо, озабоченно переговаривались, осматривали овраг, вот один отвел в сторону лохматую лапу ели, очевидно, намереваясь спуститься вниз. Володя прижал холодное ложе автомата к горящей щеке, возле своего плеча он слышал сдавленное дыхание Нины. Один из солдат зябко поежился и нервно засмеялся чему-то. Туча закрыла луну, стало темно, и послышались удаляющиеся шаги.

Володя опустил автомат, Нина ткнулась ему лицом куда-то в шею и всхлипнула. Вот и снова смерть заглянула в лицо, да замешкалась и ушла!.. Девушка никак не могла успокоиться, плакала, зажимая рот ладонью, а Володя гладил ей спину, плечи, что-то шептал, успокаивая, а сам вдруг с горечью подумал: неужели все-таки смерть не обойдет их стороной?

Поляна во Фронертсвальде, 5 часов утра

Время уже, время, но где же самолет? Грачев беспрестанно поглядывал на часы, беспокойство охватывало его с каждой минутой все сильнее. Сбился с курса? Зоя вышла на связь и получила сообщение из «Центра», всего два слова: «Вылетел. Ждите». А здесь лететь-то всего двести пятьдесят - триста километров! Час лету, не больше... Может, фашистские истребители перехватили?

Грачев вышел на поляну, обостренный слух его ловил каждый ночной шорох. Где-то далеко, наверное, на хуторе Ешервальде, глухо, одиноко залаял пес, сова вскрикнула, ветер слегка шелохнул кроны деревьев. Какая напряженная тишина! Ребята уже несколько раз обошли луг, но ничего подозрительного не обнаружили. Все тихо. Вот такая же тревожная, напряженная тишина была и на границе в ночь перед войной. Грачев потер лоб и вспомнил последний мирный день... Это была суббота. На вражеской стороне слышалась музыка духового оркестра: по площади немецкого приграничного города Эйдкунена маршировали отряды «Гитлерюгенда». Бил барабан, смуглые, загоревшие в летних спортивных лагерях юнцы высоко задирали ноги и, вскинув руки, дружно кричали: «Хайль! Хайль! Зиг хайль!» А в погрангородке в тот день были соревнования сандружинниц. Девушки и молодые женщины - в основном жены и дочери пограничников - бегали, перепрыгивали канавы с водой, делали перевязки «раненым». Охрана границы, по указанию из округа, была усилена, но свободные от дежурств бойцы, среди которых был и сержант Грачев, наблюдали за девушками, за их азартом, ловкими движениями, любовались раскрасневшимися, веселыми лицами, подбадривали: «Манечка, поднажми! Манечка, быстрей бинтуй раненого!»

Старались милые девушки, не подозревая, что меньше суток отделяет их от тех страшных часов, когда придется перебинтовывать не дурашливо стонущих парней, а истекающих кровью солдат...

Где же все-таки самолет? Неслышно вышел из леса Костя Крапивин, сообщил, что вдалеке вроде гул автомобильного мотора послышался.

Грачев прислонился спиной к стволу дерева: что-то волновало его, и вся эта тишина казалась очень подозрительной, как и в ту светлую, теплую июньскую ночь на границе... В три утра пришла телеграмма из округа: «В течение ночи на двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года поднять по тревоге пограничные заставы, скрытно занять оборону основной полосы... В случае провокационных действий немцев огня не открывать». Тревога! Слова команд, топот ног... Он хорошо запомнил, как, спускаясь с лестницы казармы, зачем-то выглянул из окна и увидел, как к границе быстро катили несколько фур с сеном. Мысль еще мелькнула: «Зачем? Почему они везут сено ночью?.. И в то же мгновение за речкой разнесся грохот, из телег стали выпрыгивать на дорогу автоматчики, упал возле полосатой будки пограничник в зеленой фуражке, а затем - страшный гром над головой, треск, скрежет... Удар по голове, плечу, звон вышибленных взрывом снаряда окон, россыпь осколков стекла, чей-то пронзительный крик. И - провал в памяти... Наверное, он потерял сознание. Потом еще раз увидел себя словно со стороны: на первом этаже казармы, возле крайнего окна с карабином в липких от крови, посеченных осколками стекла руках...

Грачев потрогал рубчик шрама на виске. Да, трудненько им пришлось! А потом... Сколько они еще продержались? Кажется, до захода солнца. Вечером немцы расстреляли казарму из орудий, поставленных на прямую наводку. Последнее, что он запомнил тогда, - это обрушивающийся, накрывающий его стропилами и досками потолок...

- Паша! - окликнул Костя Крапивин. - Летит? Слышишь?