На краю земли

В отряде у меня оказались очень любопытные и дружные ребята. Несколько раз Антон и Лапшин приходили к нам на сборы, рассказывали о боях, в которых участвовали; мы вместе читали книжки, ходили на экскурсии, делали коньки. В наши места коньки не привозили — все равно кататься было негде, — но теперь на гладком льду водохранилища был превосходный каток, и Антон научил нас делать самодельные коньки. Делаются они очень просто: в острые ребра треугольных чурок вставляется стальная полоска, сверху к чурке прибиваются ремни — и коньки готовы… Я заранее договорился с Марией Сергеевной и Максимом Порфирьевичем, что летом поведем пионеров на несколько дней в тайгу — за лекарственными растениями.

Но это путешествие должно состояться еще нескоро, а пока мы провели несколько сборов, посвящениях русским путешественникам — открывателям земель. И с какой жадностью слушали ребята рассказы о моряках, землепроходцах, смелых, самоотверженных людях, которые видели смысл своей жизни в служении науке и своей Родине!..

Мария Сергеевна сказала, что у меня прямо педагогический талант и мне надо итти по этой линии. Не знаю, как там насчет этого таланта, но часто, видя увлеченные, взволнованные лица ребят, жадно ловящих каждое слово об еще неизвестном им, я думаю, как это хорошо и радостно — отдавать другим то, что знаешь сам, помогать им узнавать то, чего они еще не знают. Теперь я понимаю, почему Савелий Максимович, хотя он стар и очень болен, не хочет оставлять школу: разве что-нибудь заменит эти горящие удивлением и восторгом ребячьи глаза?..

Я еще больше пристрастился к книгам, и мне очень нравится записывать песни. Этими песнями исписана целая тетрадка, и я даже сам сочинил несколько штук, и все говорят, что получилось ничего, подходяще.

Увлекшись работой с пионерами, я часто задерживался в Колтубах допоздна, и события в Тыже как-то шли мимо меня, а там произошли немалые перемены. Еще когда я болел Настеньку и Аннушку Трегубову, Ивана Лепёхина и Федора Рябых приняли в комсомол; голубоглазая Паша стала комсомолкой еще в аймаке, когда была на пчеловодческих курсах. Теперь у нас в Тыже создана своя комсомольская организация, и Дашу Куломзину выбрали секретарем.

Когда должно состояться наше первое собрание, за мной заходит Геннадий, и мы идем вместе.

Тут я вдруг вижу Ваську Щербатого. Он здоровается с нами как-то отрывисто и растерянно. Я думаю, что это еще отголоски прежней вражды, и хочу ему сказать, что нам пора уже бросить это ребячество, что теперь мы понимаем свою давнюю вину перед ним, но не успеваю. Даша объявляет, что Василий Щербатый подал заявление о своем желании вступить в комсомол, рекомендации ему дали она, Даша, и Федор Елизарович, и, может, кто имеет вопросы или желает высказаться.

У Васьки по лицу идут красные пятна, потом он бледнеет и смотрит по сторонам, словно опасаясь, что сейчас кто-нибудь будет возражать и его не примут.

И в самом деле, поднимается Генька… Мне даже жалко становится Ваську, потому что Генька, наверное, обязательно напомнит ему про браконьерство и все такое, и его не примут. Но Геннадий вовсе не возражает, а говорит о том, как Васька хорошо работал на уборке и на трассе, что он во всем помогает Васе Маленькому и если раньше вел себя несознательно, то это ничего не значит, с тех пор он перевоспитался и вполне достоин…

Мы дружно поднимаем руки «за», лицо Васьки опять покрывается пятнами, но теперь уже от радости.

Даша докладывает о задачах нашей организации, говорит о том, что поскольку у нас в Тыже нет парторганизации, а только один коммунист, Федор Елизарович, — мы должны быть его постоянными помощниками в проведении партийной линии, помогая всей работе колхоза.

— Помогать и проверять нужно, — говорит Федор Елизарович. — Только это не главное. Мы ведь не ревизоры и контролеры — наша партия народ за собой ведет. Ну, вот здесь, у нас, чего мы должны добиваться, к чему людей вести?

— Чтобы все работали по-стахановски, чтобы нормы перевыполняли… — говорит Аннушка Трегубова. — Чтобы урожайность повысить, сделать колхоз богатым.

— Как?

— Ну, чтобы все работали на совесть, по-настояшему!

— А разве у нас кто-нибудь работает плохо, не на совесть?

Лодырей у нас действительно нет. На что уж Иван Потапович придирчив, и тот ни на кого не жалуется. Но разве нельзя работать еще лучше?