На крутой дороге

Юноша побледнел. Он поднял голову и широко открытыми глазами смотрел на врача. Смотрел так, как смотрит человек, пойманный на месте преступления. Он не знай, что пуля застряла рядом с костью, потому и выдумал историю о вилах. А теперь эта история разоблачила его окончательно. Теперь уже не отвертеться. Если врач связан с немцами — все пропало. И юноша, внезапно отпрянул назад, в отчаянии ухватился за стул, уже с нескрываемой решимостью сверлил глазами профессора: дескать, попробуй только вызвать жандармов — сам погибну, но и тебе несдобровать!

Переживания парня взволновали Петра Михайловича. Ведь он и сам недавно был в таком же положении, прекрасно знал, что за побег из плена — расстрел, за укрытие беглеца — виселица или тоже расстрел. Но не только это растрогало профессора Буйко. Своим появлением юноша, сам того не подозревая, задел самую чувствительную струнку его души — напомнил о старшем сыне Николае. Тот такой же светлоглазый и такой же порывистый, горячий. «Сынок!» — чуть было не крикнул Петр Михайлович, смотря на раненого. От волнения со страшной болью сжалось сердце, и профессор грузно опустился на табуретку. Какую-то минуту он сидел с закрытыми глазами, держась за сердце, и в этот миг для него, кроме сына, никого на свете не существовало.

Затем, придя немного в себя, он поднялся и взял парня за руку:

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

Юноша все еще недоверчиво посматривал на врача, то и дело оглядываясь по сторонам.

— Все будет хорошо, — ласково повторил профессор. — Садись.

Тот нерешительно сел.

— Где живешь?

— У хромого.

— А, знаю. Ну, снимай рубашку и потерпи малость.

Пока профессор Буйко делал операцию, юноша, как блудный сын, раскаявшийся перед отцом, рассказывал, где и когда был ранен, как бежал из плена и как ему теперь живется.

— Вот и все, — сказал профессор, перевязав рану. — А завтра снова приходи. Непременно. Только что же это ты наговорил много, а ни имени своего, ни фамилии не назвал?

— Микола… — сказал юноша, а перед фамилией вдруг запнулся.

— Только не сочиняй, — дружески предупредил профессор.

Парень еще больше смутился. Сейчас он не собирался выдумывать, обманывать врача. Но за два месяца скитаний в окружении ему приходилось столько раз менять фамилию, что от настоящей уже успел отвыкнуть.

— Микола Полтавец, — произнес он твердо.

«Тоже Коля», — печально подумал Буйко. И как бы невзначай спросил:

— Ну, а куда же ты, Коля, когда рана заживет?

— Как — куда? Через фронт, к своим!

— Далеко, — вздохнул профессор. И опять, будто бы ненароком:

— А если в лес?.. В партизаны?

— Лейтенанту не к лицу партизанить, — отрезал тот.

— О, почему же? Это тоже фронт!

— Нет, нет, — решительно ответил юноша. — Я должен явиться в свою часть.

— Благородное желание, — одобрил профессор. — Но об этом еще рано. — И протянул руку. — Ну, Коля, теперь до завтра. Не мешкай!

— До свидания, — с благодарностью кивнул раненый. — Спасибо. От всего сердца!..

Профессор взволнованно посмотрел юноше вслед. Ему снова вспомнились сыновья. «Где они? Может, кто-нибудь из них тоже попал в такой переплет?» И опять острой болью защемило сердце.

Больные шли один за другим. Мужчины и женщины, старые и молодые. И каждый из них вместе с физическими страданиями приносил профессору душевную боль, и не только свою, но и боль других. А боли и горя теперь повсюду — что воды в море.

Уже под вечер последним из сегодняшней партии вошел тот, которого профессор еще утром заприметил, — с черной, повязкой на глазу и с забинтованной головой. Тоже молодой, но давно не бритый, он выглядел значительно старше своих лет. Переступив порог, пациент прикрыл за собой дверь и боязливо оглянулся. Было видно, что пришел он сюда не только лечиться, но и принес для врача нечто очень важное, секретное.

Буйко пригласил его сесть и, по выработавшейся привычке, зорко следил за каждым движением вошедшего.

Посетитель сел, лицо его исказилось болезненной гримасой.

— Что, больно? — обратился к нему Буйко.

— Болит…

— А что у вас? Рассказывайте.

Больной снова поморщился и как бы нечаянно обронил:

— Из плена бегу…

Профессор насторожился. Больной, в сущности, ничем не отличался от тех раненых беглецов, которых ему не раз приходилось принимать в своем кабинете. Но в поведении этого посетителя было что-то подозрительное. И профессор вдруг оказался перед дилеммой: что ему ответить? Если пациент шпик, то одно неосторожное слово — и можно разоблачить себя. Достаточно лишь намекнуть на согласие помочь ему или просто осмотреть рану, как сюда немедленно явятся гестаповцы… А если это свой? Если действительно он бежал из плена, ранен и рана опасная?..

Какой-то миг профессор колебался, хотя отлично сознавал, что в подобных случаях колебаться нельзя: действовать требовалось быстро и решительно. И он сказал:

— А знаете, таких я не лечу.

Больной испуганно отпрянул:

— Почему? Разве я не человек?..

Он вдруг раскис и с такой мольбой посмотрел на профессора единственным своим глазом, будто готов был расплакаться. Эта плаксивость почему-то начала раздражать профессора:

— Я не лечу таких. Уходите!