На крутой дороге

— Эшелоны идут через каждый час.

— Груз?

— Главным образом — танки и артиллерия.

— Так, — задумчиво, словно обращаясь к самому себе, произнес профессор, — значит, немцы готовят прорыв на южном направлений…

— Несомненно готовят, — в тон ему подтвердил Чубатый. И сообщил еще одну новость: — Порожняк прибыл. Сорок вагонов. Будут людей отправлять.

— Порожняк, говоришь? Так, Вася. Теперь тебе главное задание: вагоны — в Германию, а люди — в лес. Ясно?

— Ясно.

И этот тон деловитой озабоченности уже не оставлял Васька Чубатого до конца встречи. Лишь после того, как он обо всем доложил, у него снова появилось было желание попросить профессора отпустить его в партизанский отряд. Но Петр Михайлович, посмотрев на часы, сказал:

— Полицай не должен долго засиживаться у частного врача. Ясно?

— Ясно, — козырнул Чубатый и с какой-то непередаваемой досадой направился к выходу.

Но Буйко не удержался. Остановил его и без слов крепко-крепко прижал к себе.

Вечером, когда уже совсем стемнело, в окно трижды постучали. Александра Алексеевна впустила в комнату знакомого пациента. Это был еще нестарый, но с густой бородой человек. Спустя несколько минут снова стук в окно. Вошел другой посетитель, с гипсовой повязкой на руке. Это был тоже знакомый — железнодорожник. Чуть позже пришел молодой рабочий с завода, а вслед за ним — врач из городской больницы, ровесник и приятель профессора. Все они, не задерживаясь в приемной, заходили прямо в кабинет.

Александра Алексеевна закрыла дверь, проверила, плотно ли затемнены окна, и уже по привычке встала у оконного косяка на страже.

В кабинете говорили вполголоса: о чем-то советовались, к чему-то готовились. И если бы кто-нибудь тайком заглянул туда, то увидел бы, что безногий ходит по комнате на обеих ногах, а деревяшка, как ненужная вещь, лежит у дивана. Железнодорожник, сняв гипсовую повязку, обеими руками подымает тяжелый шкаф, прикрывавший дверку в тайник.

Александра Алексеевна не прислушивалась к тому, о чем говорили в кабинете. Все ее внимание-было сосредоточено на улице. Там тяжело и четко, словно заведенные, стучали по мостовой кованые сапоги. А вместе с этим были слышны чьи-то мягкие и неуверенные шаги: опять кого-то вели в комендатуру или жандармерию.

Поздно ночью, когда все разошлись, Петр Михайлович, до изнеможения уставший, присел рядом с женой:

— Как себя чувствуешь, Шура? — И, посмотрев на нее, тепло добавил: — Эге, милая, да у тебя голова тоже снежком присыпается…

Еще бы не поседеть! За шесть месяцев с момента прихода немцев она видела столько ужасов, что порой сама удивлялась, как еще ноги ее носят. Она видела кровавый кошмар в Киеве, видела Бабий Яр, куда несколько дней подряд с утра до ночи огромными толпами сгоняли на расстрел старых и малых. Десятки тысяч ни в чем не повинных людей полегли в том яру, и она сама совершенно случайно избежала этой кровавой участи. Но надолго ли?

Однако сейчас она не хотела думать: «Надолго ли?» Она рада, что муж жив, что Наконец она нашла его и находится рядом с ним. Теперь не отойдет от него ни на шаг: уж если умирать, то вместе.

— А ты молодец, Шурочка, — тепло, как когда-то в молодости, обнял ее Буйко. — Я и не подозревал, что ты такая мужественная. Вот если бы сыновья наши видели, какая ты героиня!

Дрогнуло сердце матери, затуманилась синева ее глаз.

— Не плачь, Шура, — печально вздохнул профессор. — Не нужно… Да и нельзя нам… — И горько улыбнулся: — Подпольщик не имеет права на волнение. Даже из-за сыновей…

— Ложись отдохни, — забеспокоилась Александра Алексеевна. — А то ты совсем уже с ног валишься.

— И тебе пора, — согласился Буйко.

Но прежде чем лечь в постель, он достал из шкафа добытые сегодня два порошка. Немного постоял с ними, словно колеблясь, затем нежно взял жену за руку и трогательно, мягко произнес:

— На, Шура. Сама понимаешь… Держи всегда при себе. На крайний случай…

Александра Алексеевна взяла один порошок и побледнела. Но ничего не сказала. Только кивнула головой в знак согласия.

Это был яд.

VIII

Возок то и дело подпрыгивал, задевая кривым колесом перекладину, и все катился, катился по мягкой весенней лесной дороге. Всходило солнце, дымилась влажная теплая земля. Буйно поднимались волны молодой сочной листвы и плескали в лицо свежестью весеннего утра. И казалось, в каком-то увлекательном порыве на миг онемел как бы сам собой очарованный лес. Совсем близко, возле дороги, пахло ландышами.

Давно уже не был профессор в лесу. Тут не мозолили глаза жандармы и не раздражала та мертвечина, которую фашисты принесли людям. Тут все жило, цвело, развивалось, как и должно развиваться на мирной земле. На какое-то мгновение забывалась война, забывалось вражеское окружение, забывались ужасы. Но только на мгновение. Жестокая действительность и тут напоминала о себе.