На кухне мисс Элизы

Ничего подобного. Покосившаяся соломенная крыша совсем обветшала, с карниза свисают тонкие, растрепанные пучки соломы. Маленькая, потрескавшаяся труба опасно кренится вбок. Единственное окно, представляющее собой заткнутое тряпками отверстие в стене, захватил плющ. Краска на двери облупилась, а сама дверь открыта и вот-вот слетит с петель. Ни козы, ни цыплят. Только шелудивый пес с торчащими ребрами, привязанный к столбу, с лаем бросается мне навстречу.

Я окликаю Энн. Собака рвется с веревки и лает еще яростнее.

— Мистер Кирби!

Я толкаю дверь; пальцы погружаются в отсыревшую древесину. Одна-единственная комната: низкий потолок, запах прокисшего пива, плесени, самого дешевого жира. Тюфяк с торчащей из дыр соломой лежит в мелкой лужице воды, которая, судя по всему, сочится из утрамбованного земляного пола. В углу притулился открытый очаг, над которым висит железный шест, а на каменной плите стоят железный чайник, одинокая сковорода и две оловянные тарелки. На полу, испещренном птичьим пометом, лежит вместо ковра кусок старой клеенки.

Когда глаза привыкают к полумраку, я замечаю в углу помятый металлический сундук. Ларь для муки? Я открываю ржавую крышку. Внутри лежат четыре подпорченных яблока, накрытый кувшин с водой, банка свиного жира, два маленьких яйца в курином помете, мисочка ежевики и миска с серой мукой, больше похожей на дорожную пыль. Я закрываю крышку, вспоминая кладовую в Бордайк-хаусе, с полками, ломящимися от мяса, рыбы, масла, сливок, сахара. Я думаю о полковнике Мартине, беспардонно требовавшем перепелиные яйца и копченую треску, сваренную в сливках с мелкой солью; о том, как миссис Мартин оставляла на тарелке половину жареного голубя и большую часть пудинга с лососем; о том, сколько продуктов пропадает зря на кухнях у богатеев.

К горлу подступает тошнота, в голове крутятся строчки стихов… «Богач не знает, что такое голод. Кто бедняка поймет? Лишь тот, кто беден сам…»

Как я могла позволить матери прогнать Энн? Почему полковник Мартин уехал победителем, а Энн изгнана с позором? Мысли путаются; лишь через минуту, взяв себя в руки, я возвращаюсь в настоящее и осматриваю комнату, напрасно ища хоть какое-то напоминание о покойной матери Энн. Ничего. На вбитых в стену крючках висит мужская одежда, изношенная и залатанная. Ни обуви, ни книг, ни картин на стенах, ни белья, ни лампы, ни чашек, ни стаканов. На тюфяке лежат одинокая худая подушка и лысое одеяло. Даже умывальника нет. Как она моет посуду, стирает одежду, моется? У меня начинает стучать в висках.

Я достаю из кармана написанную еще дома записку и оставляю под камнем перед дверью. Собака вновь рвется, злобно скаля желтые зубы. Я заглядываю за хижину, глупо надеясь, что Энн или мистер Кирби ухаживают за грядками. За домом виднеется узкая, грубо вскопанная полоска земли, не длиннее метлы, а по другую сторону покосившейся деревянной изгороди раскинулся зеленый луг с сочной травой. Там пасутся упитанные, довольные волы. Помахивая хвостами, они неторопливо бредут в мою сторону. Интересно, кто владелец этой земли? Он берет с семьи Энн арендную плату, ничего не предоставляя взамен.

На обратном пути, несмотря на головную боль, я решаю заглянуть в пивную — вдруг Энн там. Как только я приближаюсь, работяги начинают свистеть и сквернословить. Я прохожу мимо и, опустив голову, ныряю в низкую дверь. Помещение совсем не похоже на гостиницы и таверны, какими в свое время владел мой отец. Низкие закопченные балки почти касаются моей шляпы. Посреди комнаты стоит большой стол, который не вытирали по меньшей мере неделю, залитый пивом и засыпанный кучками пепла. Между кучками пепла и лужицами пива тянутся жирные потеки сальной свечи. Запах вареных потрохов, желудков, костей, жира, идущий от большого железного котла, подвешенного над очагом, смешивается с крепким духом пива, дыма и нестиранной одежды. От печного и табачного дыма, от всей этой удушающей атмосферы у меня начинает щипать глаза.

Выросшая из темноты женщина с трубкой в зубах меряет меня хмурым взглядом. Мне хотелось бы спросить, как она живет, что ест, но выражение ее лица не располагает к вопросам. Я оглядываюсь в поисках ближайшего выхода. В заведении только одна дверь, и та перекрыта стайкой замурзанных, полуголых детей, разглядывающих меня огромными, как плошки, глазами.

Завсегдатаи пивной — поджигатели стогов? Скотокрады? Браконьеры? — нестройно затягивают похабную песню о старой деве. Заметили, что у меня нет обручального кольца.

— Выпивку будете заказывать? — спрашивает женщина, не вынимая изо рта трубки и указывая на деревянную бадью с какими-то помоями под столом.

— Нет, спасибо, — внезапно испугавшись, говорю я.

Зачем я только вошла в этот притон?

Я разворачиваюсь к двери, но выход перекрывают худые, как щепки, фигурки детей.

— Тогда похлебку из чайника? На лучших бараньих костях.

Женщина вытирает руки о передник, твердый от засохшей крови и грязи.

— Для вас — полпенни, леди. Если не хотите еще очистков пастернака.