На Лиговке, у Обводного

«…Алексеева Евдокия Петровна, год рождения 1861.

Боричева Евдокия Семеновна, год рождения 1906.

Ее дети: Юра, год рождения 1930, Валя, год рождения 1937.

Веселухина Устинья Никитична, год рождения 1865.

Вострова Лена, год рождения 1933.

Иванов Иван Дмитриевич, год рождения 1889.

Его внуки: Витя, год рождения 1933. Коля, год рождения 1940.

Красикова Ольга Николаевна, год рождения 1870.

Ее внуки: Таня, год рождения 1936. Миша, год рождения 1941…»

— Это же… страшно читать, — сказал профессор. — Почти триста человек!

— Вы вдумались в смысл этих цифр? — спросил Быстров. — Возраст соложенных?

— Это же… это же… — продолжал бормотать профессор.

Пассажиры столпились у холма. Рассматривали памятник, читали имена погибших. У кого были цветы, поднялись по узким ступенькам, положили их к ногам Старой Женщины.

Быстров стоял в стороне. Здесь он не первый раз, сколько — и не сосчитать. Теперь он больше смотрит на людей. Смотрит, как они, изумленно, испуганно раскрыв глаза, всматриваются в памятник, как украдкой утирают слезы, читая мраморные доски, как хмурятся их лица, сжимаются кулаки.

Этот памятник — страница его жизни.

Девушки в джинсах приехали без цветов. «Как же так?..» — сокрушались они. Ну, хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь. Кругом холма богато цвели полевые ромашки. Их было много, густо. И руки потянулись к ним. Но это что же получается? Рвать цветы у подножия скорбного холма? Девчонки завистливо смотрели на тех, кто поднимался на холм с цветами.

Учительница, уже ступившая на первую каменную ступеньку, остановилась:

— Возьмите. — И дала из своего букета каждой по стебельку.

К Быстрову вернулся запыхавшийся профессор. Он обежал вокруг холма и, не жалея пленки, стрекотал кинокамерой.

— Ну как? — спросил Быстров, ожидая привычных похвал памятнику.

Профессор развел руками.

— Ну, знаете!.. Бесподобно. Это надо же. Какая силища… Вы всмотритесь, как сделано. Какой реализм. Печаль и мужество, скорбь и решимость — и все в одном образе. Четкость, лаконичность. И этот серый гранит. Цвет дыма и пепелища. Вы знаете что? — профессор вздернул бороду. — Роденовский «Мыслитель» повергнут. Да, да! Повергнут в прах!

— Ну уж вы скажете, — довольно улыбнулся Быстров.

— Без преувеличения! Но плохо одно. Такая силища — и где-то в глуши, на каком-то проселке… Нет, нет, нет! — спохватился он, увидя, как мгновенно потемнело лицо Быстрова. — Все на месте. Там, где и нужно. Но прятать такую вещь нельзя. Ее должны видеть все. Ее должны видеть миллионы глаз.

Старушка с корзинами, та, что рассказывала про подружку Аннушку, положив цветы и спустившись с холма, попросила шофера:

— Сынок! Не торопись ехать-то. Сбегаю-ка я на Аннушкину усадьбу. — И торопливо пошла по дороге.

По каким-то признакам, приметам, ей одной известным, она нашла среди зарослей молодого березняка, кустов орешника то место, где когда-то стоял дом ее подружки. Раскрошила кусочек хлеба, бросила крошки на траву — птичкам небесным на прокорм, постояла, утирая глаза кончиком платка, и пошла обратно. Народ уже садился в автобус.

— Поехали, поехали, — торопил кто-то. — У шофера график срывается.

— Не сорвется, — сказал шофер. — На Веснуху пять минут по плану полагается. Заложено в рейсовое время.

Поехали. В автобусе было тихо. Поскрипывал кузов, постукивали рессоры. Все как-то сосредоточились, ушли в себя, и говорить просто так, ни о чем, не хотелось.

Тишину нарушила учительница. Вздохнув, сказала:

— Не первый раз вижу, а как взгляну — мороз по коже.

Одна из девушек в джинсах тихо проговорила:

— На мою бабушку похожа. Точная копия.

— Не вы первая, — ответила учительница. — Многим так кажется. Сила искусства. За сердце берет, вот и видится что-то кровное, родное.

— А как дело-то было, — заговорил Серега. — Секретарем райкома был Еремеич. Сидит он в своем кабинете, занимается делами, вдруг молоденькая бабенка входит.

— Не бабенка, а студентка, — поправил Серегу динамик голосом шофера.

— Ну, студентка, — не стал возражать Серега. — Какая разница? Значит, так… Входит студентка и говорит: «Здрасьте, товарищ секретарь». — «Здрасьте», — отвечает Еремеич. «Я, — говорит бабенка, то есть та самая студентка, — я, — говорит, — памятник сделала».

«Какой памятник?» — спрашивает секретарь.

Серегу снова перебил динамик:

— Путаешь ты, товарищ. Не знаешь, а суешься.

— Как это не знаю? — вскипел Серега. — Это он мне сам… — Но перекричать динамик не смог и досадливо махнул рукой.

Шофер, заглушив противника, начал свой рассказ:

— Студентка она была. Пришла и говорит: «У меня есть памятник вашей Веснухе. Хочу подарить». И подарила.