На Лиговке, у Обводного

Узенький проселок вывел Дубовцева на берег речки. Вот и знакомые березы, и даже как будто бы те же самые суматошные сойки. Но мостика через речку не оказалось. Да и речка совсем не та. Широкая, берега заросли камышом, ракитником, на фоне багрово-золотистого, вечернего неба чернеют затопленные, погибните деревья. Видимо, речку где-то подперли плотиной, и она затопила берега. Как теперь через нее перебраться? Идти обратно? А куда? За плечами тяжелый рюкзак, ружье. Идти по тропинке дальше? Тропинка неутоптанная, ходят по ней редко, заведет на ночь глядя в какую-то глушь. А вдруг и выведет? Ходят же по ней куда-то? Дубовцеву на крайний случай много и не надо — какая-нибудь сараюшка, а то и просто стог сена. Он подумал-подумал и пошел по тропинке дальше. Лучше вперед, чем назад. Шел, раздвигая густые, пружинистые ветки. Сквозь их сплетение, точно сквозь черное кружево, огненно просвечивал закат. Тропинка терялась под ногами, ракитник становился гуще, и Дубовцев подумал: «Зря полез сюда. Не повернуть ли обратно?» Остановился, выпустил из рук сучья и, как только утих шорох ветвей, услыхал протяжный, мелодичный звук. Звук тихо замер, растворился в тишине. Дубовцев затаил дыхание. Это не скрип дерева, не шум ветра, не крик птицы… Было в нем что-то грустное, печальное, даже тоскливое. Звук снова повторился. «Ага!.. — обрадовался Дубовцев. — Люди…» Где-то, не так уж и далеко, пели песню. «Ивушка зеленая, над рекой склоненная». Пели мужчины. Рыбаки? Охотники? Все равно. И он пошел на песню. Кусты скоро кончились, потянуло дымком, вот и костер. Но… на том берегу. Между Дубовцевым и манящим огоньком метров сто воды. А у костра все пели. Тихо, слаженно. Дубовцев слушал песню и смотрел на темно-глянцевую гладь реки. Ее рассекал длинный, огненный язык отраженного костра. «Может быть, у них лодка есть?» — пришло в голову Дубовцеву. Хотел крикнуть, но постеснялся нарушить песню. Сбросил рюкзак, ружье, сел на пенек. Певцы пели долго. Казалось, поют они эту песню по второму разу, если не по третьему. Чем она им полюбилась? Песня-то про несчастную девичью любовь — больше с руки женщинам. А вот поди же ты! Поют мужики. Да как!

Заря затухала, сгущаясь в раскаленный багрянец, затягивая дали ночными тенями. Песня умолкла. Кто-то подпихнул в костер обгоревшие поленья — и он взвился пламенем и искрами. Надо бы крикнуть, но кругом так тихо, так торжественно безмолвно, что кричать в эту тишину кажется грехом. Но что делать? Приближается ночь.

— Эй, товарищи! — негромко крикнул Дубовцев. — Лодки у вас нет?

Несколько секунд у костра было тихо. Будто там обомлели от чужого голоса. Потом послышался говорок, донеслось несколько слов:

— Я же говорил… сквозь кусты пробирался.

Кто-то начальственным голосом спросил:

— А вы кто такой?

— Да вот… заблудился.

Звонкий, молодой голос крикнул:

— Нас на бога не возьмешь! Ты же Гришка Егоров. Из рыбохраны.

— Да нет, какой я Гришка. Я приезжий. В Заречье иду.

На том берегу подчеркнуто усмехнулись:

— Эва куда тебя унесло! Заречье-то где?..

Начальственный голос сказал:

— Петро, перевези его.

Петро стал что-то возражать, но голос повторил:

— Перевези, перевези, посмотрим, что за птица.

На том берегу мелькнула тень, громыхнули весла, оранжевый отблеск костра на воде рассыпался мелкими бликами. Показалась лодка. Петро ловко подвернул корму к мягкому, илистому берегу. Парень он был рослый, широкогрудый и с черной бородкой, видимо отпущенной впервые. На Дубовцева взглянул косовато.

— Ружье разряди, — велел он сердитым голосом. — Залазь.

— Петро! — позвал с того берега начальственный голос, когда Петро заскрипел уключинами. — Поверни-ка туда… Пошуми тихонечко.

Петро повернул лодку куда-то в сторону. Костер оказался за кормой. Греб он с нарочитым шумом. То веслом по воде шлепнет, то уключиной брякнет. Но и не так уж и громко, чтоб далеко было слышно. Так гребут, когда хотят подшуметь заснувшую рыбу. «Сеть у них где-то здесь стоит, — подумал Дубовцев. — Браконьерят».

Но вот Петро развернулся и подгреб к берегу. У костра, в полусвете, так что сразу и не разглядишь, лежали двое. Один с лохматыми седыми волосами, с короткой сильной шеей. Второй морщинистый, в светлой кепочке. Дубовцева они встретили молча. Седовласый смотрел пристально, в упор. Другой улыбался добродушно-иронической улыбкой.

Дубовцев бросил на землю рюкзак, положил ружье.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Милости прошу к нашему шалашу, — не торопясь ответил седоволосый. Начальственный голос принадлежал ему.

Тот, что улыбнулся, промолчал. Улыбка у него стала еще насмешливей. Точно он знал, что сейчас и произойдет то самое смешное, что должно произойти.

Дубовцев присел на обрубок сухостоя. От костра тянуло приятным теплом. Виднелся невысокий, прочно сделанный шалаш из еловых веток. Перед шалашом расстелен брезент, на брезенте сумки, свертки. Видно, приезжали сюда не первый раз и не последний. Место облюбованное.

— Как это вы сюда попали? — спросил седоволосый. — Заречье совсем в другой стороне.

Дубовцев пожал плечами — дескать, и сам не понимаю, как здесь очутился.