На Лиговке, у Обводного

После чая все притихли, поглядывая на костер. Тянет живой огонь человеческий глаз. Дубовцев уже подумал, что все на этом и кончится, помолчат, помолчат — и завалятся спать. Да и пора. Давно стоит глубокая ночь. Уже и утка не крякнет, и рыба не плещет. Но дядя Коля вдруг встрепенулся, сдвинул набок кепочку, прокашлялся и запел. И даже не запел, а проговорил, чуть-чуть подчеркивал слова мелодией. Проверял голос — не хрипит? Не сорвется? Почувствовав, что с голосом все ладно, запел по-настоящему. Про то, как падает с берез невесомый желтый лист. Подключился седоволосый — загудел баском, за ним Петро. Дубовцеву тоже захотелось подтянуть, но он побоялся. Певцы так хорошо спелись, что, казалось, для другого, чужого голоса и места нет. Он привалился боком к краю шалаша. Хвоя от костра была теплая, приятная. Он пригрелся и лежал не шевелясь, слушая песню и отдаваясь дреме. Песня знакомая, а слышится как-то по-новому. То ли обстановка такая, то ли поют ее как-то… по-особенному, что ли?

Старики пели благоговейно, со строгими лицами. Песня-то о войне. Сквозь сон до Дубовцева доносились отрывки слов: «…и что положено кому, пусть каждый совершит».

* * *

Утром Дубовцев проснулся, точно кто в бок толкнул. Солнце было высоко над лесом. Он так и спал, привалившись к шалашу. Только кто-то накинул на него рваный полушубок. В потухшем костре серые от пепла головешки. А где мешок? Где ружье? Дубовцев вскочил. Не было и лодки. У входа в шалаш белел наколотый на сучок блокнотный листок:

«Будь здоров, приезжий. Иди по тропинке до ломаной березы. От нее направо и будет твое Заречье. Мешок и ружье в шалаше. Туда же брось и полушубок».

В ГОСТЯХ У СВАТА

Иван Федосеич, высокий, крепкий старик, хмуро поглядывал в конец улицы. Он ждал грузовик — подбросить к речке охотничий челн. Председатель колхоза обещал еще до обеда, а до сих пор нет. Он уже и племянника послал — подтолкнуть. Виктор, колхозный электрик, парень пробивной, но и это не помогло. Ни машины, ни Виктора.

— Провалились… — ворчал Федосеич. — Хоть сам беги.

На крыльце сидел гость, одногодок, друг детства — Миша Чугунцев. Дружили мальчишками, пока Мишка молодым парнем не подался из деревни сезонником на какую-то стройку. И не вернулся. Приезжал изредка, в городском обличье. Вместо тощей котомки, с которой уехал, — лаковый чемодан. Звал — приезжай, устрою. В те годы многие тянулись в город. Там было сытнее, денежнее и работа легче. Но разве там услышишь, как журчит весной в полях талая вода? Как кричит над речным разливом черно-белый чибис? Разве увидишь, как ходит под ветром дозревающая рожь? Да и не по совести — бросать родные места. Что-то вроде измены.

Дружба заглохла, как нехоженая тропинка.

Но случилось, что, доживи до седых волос, породнились. Стали сватами. Дети поженились, и дочка Федосеича уехала в город. Наезжали друг к другу в гости. Вот и теперь… Охотник Миша не ахти какой — селезня от крякухи не отличит, но, ежели попросился на охоту, уважить надо. К нему приедешь, он со сватьей тоже старается. У них там и кино широкое, и универмаг в три этажа, и ресторан с музыкой, такси, троллейбусы. Квартира на девятом этаже с лифтом. А здесь что? Хоть колхоз и не из последних, а все же деревня. Что увидишь? На охоту съездить? За грибами сходить? Ну, еще колхозная баня-каменка, с веником, с паром. А в баньке для охлаждения квас забористый, с мятой. Ни такого пару, ни такого веника в городе давно и в помине нет. А квас? Разве там такой квас? А воздух? Такой, как здесь, в городе скоро за деньги продавать будут. Как в Японии. В бутылках. Или, как «газировку», из автомата.

Тут Федосеич крякнул. Машины-то нету. И когда будет, кто ее знает. Не дай бог, поездка сорвется. Не хотелось бы перед сватом лицом в грязь.

Сват, сидя на крылечке, посмеивался:

— Хуже нет как с автотранспортом свяжешься.

Сват говорун. Любит язык почесать. Каких только историй не рассказывает!

— Знаю я его, этот автотранспорт, — продолжал сват. — Досыта наплачешься. То резина лопнула, то запчастей не хватает. Это я тебе как специалист говорю. Сам по этому делу всю жизнь мучаюсь. Знаешь, как летчики говорят? Хочешь лететь быстро, лети поездом. Так и ты. Запряг бы лошадку. Давно бы там были. На лошадке-то… Даже приятней.

Сват хоть и шутил, но тоже нервничал, боялся, что поездка сорвется. Но подразнить Федосеича… Ну, как же не подразнить? Тот и сам подкусить умеет. Они всю жизнь друг друга подкусывают. Все стараются щегольнуть друг перед другом. Все еще никак не разберутся — кто же из них в жизни лучше устроился? Хоть и породнились, а та черта, что легла между ними в молодости, осталась.