На Лиговке, у Обводного

Дубовцев жмурился от удовольствия, черпая ложку за ложкой. Уха сварена отлично, с умением. А может, здесь воздух такой — с особым кулинарным озоном? Что ни сваришь, все вкусно. Или просто-напросто голод не тетка, а в пустом брюхе и долото сгинет? Седоволосый, хмуря висячие брови, смаковал — все ли так, как надо? Соль, лук, перец… Кажется, все в норме.

Петро стоял на коленях, пригнувшись к котлу, его расписная ложка так и мелькала. Дядя Коля ел не торопясь, все так же чему-то улыбаясь.

— Как ушица? — спросил седоволосый.

— Отличная! — отозвался Дубовцев. — Ставлю знак качества.

— Браконьерская, — задиристо ввернул Петро.

Дубовцев промолчал. Петро заерзал по брезенту, будто сидел на горячем.

— Скоро в лес не войдешь, — проговорил он. — Ружья в руки не возьмешь. На удочку и то запрет — один крючок можно, а два нельзя.

— Хватит тебе… — поморщился седоволосый. — Одно и то же.

Петро замолчал, но ненадолго. Что-то в нем кипело, рвалось наружу, подогретое граненым стаканом. Не стерпев, снова заговорил о каком-то недавнем случае. Какие-то охотники наткнулись на медведя и убили его. Охотников оштрафовали.

— За что?! — возмущался Петро.

— Судить бы надо, — буркнул седоволосый. — Чтоб другим неповадно было.

— А нас? — с усмешкой спросил Петро. — Мы же тоже… Вот товарищ, — он показал на Дубовцева, — говорит, незаконно. Дескать, нарушаете. Седоволосый промолчал.

— Люди пошли за тетеревами, — не сдавался Петро. — Напоролись на медведя. Тот на дыбы. Что делать? В порядке самообороны. Докажи, что не так.

Дядя Коля с добродушной улыбочкой сказал:

— Чего в лесу не бывает. И медведя повстречать можно. Только зачем за неделю раньше в «Динамо» жаканы покупать? Тетеревов-то дробью стреляют, а не разрывной пулей. Предчувствие, что ли?

— Телепатия, — усмехнулся седоволосый.

Где-то встревоженно прокрякала утка, плеснулась рыба. Все о чем-то думали, уставившись в пламя костра. Дядя Коля сказал:

— Мало зверя осталось. То же и с рыбой. Форель стала в диковинку. А страстишка-то охотничья бередит душу, тревожит. Дай ей только волю… А зверь и без того на убыль идет. Меняются условия существования. Диалектика!

Петро так и взметнулся:

— А если диалектика, так чего и огород городить? Уж лучше страстишку потешить, чем ждать, когда все вот так, без толку сгинет. Были ихтиозавры, были мамонты. Говорят, на Каспии белуга по полтонны весом плавала. Всех диалектика прихлопнула. А мы каких-то окушков жалеем! О их будущем печалимся. — Он пихнул ногой груду объеденных рыбьих костей, оставшихся от ухи.

Дядя Коля повернулся к седоволосому:

— Сколько лет мы с тобой на этом месте уху варим?

— А кто его знает, — хмуро проговорил седоволосый. Потом что-то припомнил, пошевелил бровями. Улыбнулся. — Давно-о!.. С мальчишек. Войну отвоевали — и опять сюда.

Дядя Коля посмотрел в темное небо.

— Бывало, тут, на берегу, пока запрета на сети не было, костров — как звезд на небе. А песни какие пели.

— Зато теперь жрешь ее, эту уху, а она и в горло не лезет. Браконьер! — проворчал седоволосый.

— Нынешним летом только мы и остались, — похвастался Петро. — Все сдрейфили.

— Сдрейфишь, — сказал седоволосый. — Уха-то в копеечку обходится. Сколько раз нас за лето Гришка оштрафовал? Три? Хорошо еще, сеть не отбирает.

— Парень с понятием, — похвалил Петро Гришку. — Вы, говорит, не обижайтесь. Это для приличия нужно.

Дубовцев понимал, что все это вспоминалось и рассказывалось для него. То ли у рыбаков совесть щемило, то ли им хотелось хоть как-то оправдаться перед незнакомым человеком.

— А вы на удочку, — шутливо предложил Дубовцев. — Червячок на крючок, поплевать на него для счастья — и сиди, на поплавок поглядывай.

— Пассивное занятие, — не согласился Петро. — Не наш профиль.

— Сеточку поставишь, — с удовольствием заговорил дядя Коля, — пока у костерка благодушествуешь, «Ивушку» споешь — на уху и набежало. В обычай вошло, традиция. Искоренить трудно.

— И что же это такое — эта страстишка? — задумчиво проговорил седоволосый. — До чего же она сильна, проклятая. Бей меня палкой, а я все равно сюда приду. Пешком, на животе, на бровях приползу. Ну, что мне в этом костре? Что мне в этой ухе? А без них не могу.

— Стишок я один читал, — откликнулся Петро. — Весь-то я забыл, а вот самое главное запомнил. — Петро театрально взмахнул рукой и продекламировал: — «…Ей Тургенев, Толстой поклонялись, это высшая страсть из страстей». — Петро помолчал и пояснил: — По-научному, это атавизм. Проявление признаков…

— Иди ты к черту, — раздраженно перебил его седоволосый. — Иди знаешь куда! «По-научному», — передразнил он Петра и тяжело заворочался на брезенте, переваливаясь с боку на бок, пихнул ногой головешку и тяжело вздохнул. — Придется и нам бросать. Сколько веревочка ни вьется, а конца не миновать. — И вдруг залихватски крикнул: — Петро! Пошуруй в мешках. Не осталось ли там по стаканчику? А потом чайком побалуемся.