На линии огня

Забавно это, несутся путаные мысли в голове Бескоса, покуда он прячется за валуном от очередного трах-тарараха и переводит дух. Забавно, что даже Маньаса, семья которого голосовала за левых, это проняло. Почти всем наплевать сто раз на это знамя – оно вообще не испанское, если на то пошло, ни с полосой, ни без, – однако кровь вскипает, когда видишь, как оно вьется и как все бегут за ним и бежали бы, даже будь на древке кухонное полотенце или половая тряпка. Бегут за ним, потому что где оно – там и товарищи, а товарищи – все равно как братья, и куда они, туда и ты, а бегут они – и ты вместе с ними – за Саральоном, и он, конечно, сволочь, однако бросить его – пусть наступает один – это стыд и позор. Самым подходящим словом было бы слово «верность», хоть ни Бескос, ни Маньас, ни капрал Авельянас, ни почти все прочие – крестьяне с весьма ограниченным словарным запасом – никогда его не слышали и сами не произносили.

– Напирай, напирай крепче! Вперед! Испания, воспрянь! Они дрогнули!

И в самом деле. На вершине поднимаются в рост фигурки красных, заволоченные дымом и пылью, бегут в стороны и назад, оставляя свои позиции. Бескос вскидывает маузер, стреляет по ним, бежит, на ходу досылая второй патрон, и снова стреляет. Никто уже не бросает гранаты – кончились, наверно, – и слышится теперь только непрестанный треск выстрелов и посвист пуль со стороны красных.

– Ой, мать… Сату, меня, кажется, задело…

Бескос смотрит вправо и видит, как Маньас припадает на одну ногу, каска прыгает на голове, и по штанине расплывается кровавое пятно. В безотчетном порыве он опускает винтовку, бросается на помощь.

– Погоди, перевяжу…

Он делает шаг к нему, но в этот момент свинцовый слепень по касательной задевает ему шею, и все тело словно пробивает электрическим разрядом. И немедленно пронизывает болью – такой острой, как будто все нервы собрали в горсть и одним рывком выдернули. Застонав, Бескос роняет винтовку, падает на колени. И теперь уже Маньас спешит выручить его.

– Сату! Сату!

Припав к земле, спрятавшись за скалой, они осматривают раны. У Маньаса прострелено бедро – классическая рана навылет: вот входное отверстие, а вот выходное. Течет кровь, но не толчками и не слишком обильно, а это значит, что ни вена, ни артерия не задеты. Он сам стоически достает из кармана перевязочный пакет и вырезанный из автомобильной шины жгут, которым Бескос стягивает ему ногу, и пальцы его становятся липкими от крови, алыми пятнами проступающей на бинтах.

– Себас, йод у тебя есть?

– Конечно.

Бескос обламывает носик ампулы и льет ее содержимое на рану. Маньас скрипит зубами:

– У-у-у, м-мать…

– Если жжет, значит лечит.

– До костей пробирает… Ну-ка, покажи свою. – Маньас отводит воротник рубашки и осматривает рану. – Болит?

– Не очень. Но мышцы свело, головы не повернуть.

Маньас дотрагивается до раны, склоняется над ней:

– Ничего страшного, вскользь прошло. Неглубоко, повезло тебе. Еще бинт есть?

– Пакет остался.

– Давай. И сними рубаху.

Отсоединив штык, Маньас отрезает от подола рубахи несколько полос. Потом прижимает бинт к ране и перевязывает ее тканью. Закопченные и окровавленные, фалангисты переглядываются. На невидимом отсюда гребне высоты продолжается пальба.

– Совсем близко были… – говорит один.

– Да… – отвечает другой.

– Вчера камнем в лоб засветило, сегодня надел каску, так вот эта пакость…

– Не хнычь. Легко отделался. Пустяк и Чепуха, племянники тетушки Безделки. Всегда бы так…

Пригибаясь, появляется сержант Почас с автоматом в руке и подозрительно оглядывает обоих.

– Чем вы тут заняты?

– Да вот, господин сержант, – отвечает Бескос, показывая на свою шею и на забинтованную ногу товарища. – Загораем тут на солнышке.

Сержант осматривает раны:

– Идти можешь?

Маньас кивает, стиснув зубы: под полукруглым козырьком стального шлема – твердо очерченное худощавое мальчишеское лицо.

– Если он поможет, доковыляю.

– Ну, давай вниз, там тебя полечат. Оба давайте.

– Носилок нет?

– Так высоко санитары не поднимаются. И поосторожней там – красные хоть и отступили, но еще постреливают.

Бескос перекидывает ремень маузера через то плечо, что подальше от раны, а Маньас опирается на свою винтовку как на костыль. И так вот, поддерживая друг друга, спускаются со склона и внизу снимают каски. Бескос, довольный, что оказался здесь, а не наверху, даже что-то мурлычет себе под нос.

Санитарный пост – там же, где и прежде: на обочине шоссе, вокруг домика дорожных рабочих. Под брезентовым навесом хирург оперирует тех, кто срочно нуждается в помощи, а человек шесть медиков сортируют и обрабатывают раненых.

– Гляди-ка, Себас. Две девчонки… Вчера их еще не было.

Оба завороженно разглядывают двух медсестер – женщин они не видели с тех пор, как вышли из Сарагосы. На обеих комбинезоны цвета хаки, длинные окровавленные передники, на рукавах у каждой – повязки с красным крестом. Они суетятся между носилками, опущенными на землю.

– Гляди – одна беленькая, вторая – черненькая, как в сарсуэле[58].

– Не на что тут глядеть. Та, что повыше, мне в бабушки годится.

– И что с того? На войне любая ямка – окоп.