На маленькой планете

— Я скажу, мама, зоотехнику, сколько надо, столько и привезут. Ты как маленькая. Раз надо, значит, сделаю.

— Да то молоко… совхозное! — снова всплеснула руками Евдокия. — Да моя Маня давала четыре процента жирности. На сепараторном пункте все в удивлении были. Как так? Откуда такое молочко? А оно от нее, вот как!

— Зачем тебе проценты? — сказал Егор, встал и ушел звонить кому-то. Говорил он тихо, спокойно, уверенно, и по разговору можно было понять, что там, куда он звонит, его понимают и соглашаются с ним.

— Я же сказал ему утром, — продолжал Егор. — Да. Именно сегодня. Пожалуйста, постарайтесь. Скажите Нуруле. Я же вчера сказал. Сейчас, — обратился он к матери.

— Что сейчас, Егорушка?

— А вот увидишь. Потом скажешь, хороша или нет.

— Да чего сказать? — удивилась Евдокия, поставила на плитку чай, не сводя с сына вопрошающего взгляда, ожидая, когда он сам ей расскажет обо всем.

Закипел чай. Сели пить, а Евдокия все выжидающе глядела на сына. Не пила, а сидела и глядела на сына и вдруг бросилась во двор, услышав, как хлопнула калитка. У калитки стоял старик, тот, что был вчера.

— Много здорова, бабушка! Много здорова! — радостно сказал он. Старик был в сапогах, в тонком овчинном полушубке, в теплой лисьей шапке. Он держал на веревке бурую, с белым крестом на лбу, громадную комолую корову.

— Да ты, чай, на базар собрался? — оживилась Евдокия. — Де ж тут базар? Вот у нас, бывалоче, базар! Прямо сабантуй — стоко народу.

— Какой базар? — улыбнулся старик. — Какой базар, бабушка? Нету базар.

Он попытался провести корову через калитку, но калитка оказалась узка.

— Нету базар, — повторил старик. — Егорушка Никанорович, я, как вы сказал, и зоотехник.

— Доброе утро, Нурула Садыкович. Пожалуйста, привяжи ее к сараю. И давай сам пить чай к нам.

Евдокия ничего не понимала и уставилась на сына.

— Вот тебе корова, — сказал Егор, — дои, корм привезут. Пей свежее молоко. Считай, что она твоя.

— Да она, поди, чужая?

— Совхозная. Понравится если, купим. Все, что тебе нужно, мне тоже нужно.

— Да куда ж нам цельная корова? Господи, цари небесные, корова. Корову я не видела? Да зачем она нам? Ты не любишь молоко сейчас, а мне-то, грешной, много ль надо? Да как же это? — оглядывала она корову, обходя ее. — Купит! Он купит! Да как же можно, не смотрючи на животину, покупать? Да грешно ведь. Вон купил бритву. Она жужжит, как скаженная! Много ты так покупал. Скажи, нет? И тебе это так легко купить. Да ране мы с батькой, чай, год думали, не спали, а потом даже не покупали. Ведь как было. Деньги, они не дармовые.

Евдокия оглядела корову и, видимо, опять что-то вспомнила, потому что отвернулась от сына и вытерла глаза платком.

— Ты опять, мам?

— Да куда ж нам цельную корову на двоих?

— Дело не в корове. Я ведь для тебя. Я хочу тебе угодить. Чтобы у тебя было все, что захочешь. Что тебе надо. Хоть на старости. Ну?

— Да она-к сто́ит…

— Я получил премиальные. Их с получкой на две коровы хватит. Даже без тех, что на книжке. Чего ты расстраиваешься? Мало одной… Еще купим. Ты только говори.

— Мне ничего не надо, — заплакала Евдокия.

— Ну чего ты плачешь?

— Батька бы дожил… Ты как рано вставал утречком. Я еще корову не подою, а ты стоишь рядом с кружкой. Одну попьешь, а еще просишь, но тогда на всех, они ни при чем останутся. У меня ж, окромя тебя, их еще десять человек да отец. А сейчас кому оно нужно, молоко? Кто попросит?

Егор постоял и, нагнув голову, пошел в правление, не зайдя пить чай. Евдокия принялась кормить корову.

— Маня? — говорила она с крыльца, но корова не оглядывалась. Тогда она намешала отрубей, посолила мешанину и поставила перед коровой. Та быстро съела намешанное, облизала ведро и громко, сытно взмыкнула. Евдокия намешала еще. Корова ела, оглядываясь на Евдокию, и довольно мотала хвостом.

К обеду Евдокия совсем устала от переживаний, от хлопот, от предчувствия чего-то недоброго, а когда показалось, что корова привыкла к ней, успокоилась и села доить. Но корова не далась. Евдокия подходила к ней с разных сторон, приучая к себе, задабривала снова помоями, солью, говорила самые ласковые слова, которые на ее бывшую свирепую Маню действовали моментально, но ничего не помогло.

— Мамочка ты моя, — устав, говорила Евдокия, — мамочка ты моя, да разве такое недружелюбие можно выводить из себя? Это что ж такое получается? У тебя вон и вымечко расперло от молока, а заболит от долготерпения. Оно ишь почернело как.

Ей показалось, что корова присмирела, и она села доить: корова попятилась, лягнула ногой так, что ведро с шумом отлетело прочь, а Евдокия упала с подставки и уползла от коровы на четвереньках.

У Евдокии рябило в глазах, кружилась голова, и она легла полежать.

— Уведи ты ее к бесам, — сказала она пришедшему Егору. — Мочи никакой нет моей. Она мне сразу не понравилась, это, поди, дичь какая-то. Убери ты ее, грешную. Она на меня прямо кидается, а глазища у нее красные, дикастые. Мне страшно от нее. Ведро помяла напрочь. Какая же это к бесу корова, когда ведро новое, с полудой…

— Ее аппаратом доят, — сказал Егор. — Я забыл предупредить.

— Каким таким паратом?