На маленькой планете

На другой день Евдокия ушла косить с Марусей сено, а вернувшись и отдохнув, стала полоть огород, потом легла спать и проспала до глубокого вечера. Евдокия суетилась не меньше Маруси, и от работы, от привычной обстановки она оживилась, у нее появился аппетит. Егор радовался, хотя ему вовсе не нравилась Кутузовка, и он, конечно, мечтал о другом отдыхе, потому что близ Кутузовки не было даже речки или озера, где он мог бы искупаться, и это его тоже удручало; с утра уходил на сеновал и листал там какие-то старые книжки, истрепанные и захватанные так, что с трудом можно было читать их, а вскоре ему надоели и книжки, и он стал ходить в правление колхоза, знакомиться с колхозным хозяйством. Однажды зашел в кабинет к председателю и, разговорившись, сказал, что у него в совхозе восемьдесят шесть тысяч голов скота. Председатель рассмеялся:

— Да ну! Врешь ведь! Ей-богу, врешь! Да не бывает столько скота в одном хозяйстве. Ей-богу, врешь!

Вечером, после разговора с председателем, Егор, сидя за ужином, сказал:

— Колхоз, тетя Маруся, у вас бедноватый: за три года на строительство израсходовали всего три тысячи сто рублей, а мы — сорок девять тысяч!

— Что и говорить, наш колхозишко паршивенький, — согласилась Маруся быстро. — Председатель расхлябай, молодых — тоже с гулькин нос, некому во полях быть да в лугах. Хорошо хоть тракторов много…

— А я нет, я не заметила ничего, — задумчиво проговорила Евдокия и больше за весь вечер не проронила ни слова. Она как-то сразу сникла, задумалась, а Егор не мог понять, почему мать вдруг смолкла. А утром Евдокия, выбрав момент, сказала:

— Нам, Егорушка, поди, уж и пора.

— Почему? Зачем торопиться? Тебе здесь, я вижу, хорошо. Куда спешить?

— Да немогота, поди, уж прошла, я и душою отдыхнула, а так думаю, что и тебе пора отдыхнуть. Ишо тебе я скажу: мне-то лучше стало, душою я окрепла. А понять чего-то я себя не могу. Жалость на меня напала… Такая жалость, что хоть вой. Вот ночью лежу, а грудь прямо разрывается от ее, жалости-то. И в Кутузовке будто чего-то не хватает. Тоску у меня вышибло поперва, а погодя сызнова взялась она, матушка. Лет, Егорушка, мне тех жалко, не те лета пошли… Ох, не те.

— Мне, например, хорошо здесь, — сказал Егор. — Я отдохнул. Мне не нравится порядок в колхозе, у них беспорядок — так будет вернее. С такими глупыми порядками они из бедности не вылезут. Но это их дело. Но вчера я тебя обидеть не хотел.

— А я вот отдыхнула, — вздохнула Евдокия. — Пора и честь знать. Могилки батьки, сыночка Вани, бабушки подровняла, высадила березки на них. И то ладно. В долгу я крепко у отца. Он уж давно помер, а я вот… Да нешто мне много надо? Мне о тебе нужно думать. И я уже не в том желании. Поедем?

— Что ж, — не сразу согласился Егор и начал собираться.

Провожала их Маруся. Прошли мимо домиков, построенных на месте их дома.

Егор остановился у старого, усохшего тополя с широкой развилкой вверху, сорвал несколько листочков с ветки и торопливо сунул в карман. На краю деревни вновь оглянулся. В их дворе, на месте сарая, горбилась куча оплывшего под дождем самана, поросшего быльем; перед новыми домиками кое-где тянулись вверх молодые вишенки и яблоньки — все, что осталось от бывшего сада. И Егор подумал о том, что пробыл в деревне больше недели, но ни разу не был на месте своего дома, ни разу не зашел на огород, который зарос бурьяном и лопухами и по которому сейчас уныло бродили, уткнув головы в бурьян, чьи-то черные овцы, а ведь в детстве носился по огороду, двору; наверняка во дворе и в огороде осталось еще что-то, что напомнило бы ему о детстве.

От воспоминаний, от своих невеселых мыслей заныло в груди, и он еще раз оглянулся, дав себе слово больше не оглядываться, и увидел, кажется, в лебеде старый их, никому сейчас не нужный плетень. Может быть, ему он только показался, этот черный от времени плетень.

Пройдет, быть может, после этого много лет, прежде чем снова попадет Егор сюда, но тогда уж не будет и в помине ни этого поваленного плетня, ни вишневых кустиков и неказистых яблонек, ни, наверное, тети Маруси, и он постареет, и настанет время, когда с тоской будет вспоминать он Кутузовку. А однажды бросит все дела и поедет и тогда о многом пожалеет…

Был полдень. Улица раскинулась далеко, упираясь концами в березовые околки. Земля дышала ровно. Испаристый теплый воздух уходил упругими струями вверх, и когда смотришь через него на дома и тополя, то они ломаются, вытягиваются вширь и становятся такими диковинными, длинными, что не видно ни конца деревни, ни вершин тополей, ничего.

От запахов трав и деревьев воздух был мягкий, запашистый и казался зеленым; по земле бродили нежные, будто прозрачные, тени, блики солнца, и солнце висело будто по-над самой деревней.