На маленькой планете

После этой ссоры Борис Зубков исчез. Жена ждала его день, еще день, собиралась даже заявить в милицию, потом стала готовиться к экзаменам. А Борис тем временем уехал к своей матери в Пушкино, побыл там неделю и, соврав матери, что возвращается в Москву, сел на поезд в Сибирь.

Он не знал, куда именно направиться. Все большие стройки, казалось, находились недалеко от Москвы, а ему нужно было уехать подальше… В Красноярск. И не ближе.

Он сидел в общем вагоне, глядел в окно на проносившиеся мимо платформы, села, леса, слушал стук колес, и в груди в первое время у него от радости звенело необыкновенно, и он не мог усидеть на месте, ища, с кем бы поделиться радостью, но все пассажиры были заняты своими делами, никто не обращал на него внимания. Зубков только покачивал головой — такое было сильное ощущение одиночества. Вот он в вагоне, глядит в окно, а за окном моросит дождь, и в эту кисею дождя стремительно врезается поезд, оглашенно стуча на стыках рельсов, и вагоны покачиваются, дрожат, и воздух в вагонах дрожит… И хорошо, радостно в груди.

В первый и второй день он не обедал, сидел у окна, тут же засыпая на ночь, потом просыпался, глядел мутноватыми, сонными глазами на огни, мельтешащие за окном, слушал погромыхивание, постукивание вагонов, вяло вспоминал Лену и, довольный, засыпал. Ему все казалось, что он как-то очень хитро обманул жену и уехал, а теперь пусть она без него помучается, а он потом ей все припомнит: как его по пустякам пилила, ругала… Эти мысли Зубкову очень нравились, и он, просыпаясь, каждый раз возвращался к ним и с наслаждением казнил Лену.

На третий день, уже за Уралом, Зубков сходил в ресторан, поел, смакуя, жаренный, видимо, еще в Москве антрекот, выпил бутылку пива и, не торопясь, смотрел в окно на тоскливую даль, притуманенную мелким, моросящим дождем, на огромные поля, поникшие под низким пологим небом, смиренно и печально глядящим на поезд, будто завидуя пассажирам. Хорошо было ему; в вагоне-ресторане не так громыхало, было чисто, уютно, на столах покоились белые скатерти, салфетки, приборы с солью и перцем, сильно пахло уксусом и пивом, входили и выходили люди, некоторые сидели с утра до вечера, пили водку, курили, неторопливо рассказывали о своей жизни. Но их жизнь никого не интересовала. К Зубкову дважды подсаживался взлохмаченный, жалостливого вида мужичок, но Зубков в разговор не вступал, говорить не хотел и не слушал слезливых объяснений. Ему нравилось еще быть наедине с собой. Но одному мужчине, слишком липнувшему к нему со своими расспросами, пришлось соврать, что он едет по очень важным, особым делам. Зубков сделал при этом зверское лицо, что, однако, очень подействовало на пассажира, и он, сказав со значением «понимаю», поспешил удалиться.

В Красноярск поезд прибыл ночью. Дождь, начавшийся еще за Уралом, моросил и здесь, обложив, видимо, всю огромную Сибирь с ее горами, тайгой и реками. Лоснилась в городе мокрая мостовая под тусклым светом редких вечерних фонарей; дождь шумел в листве мокрых деревьев, барабанил по крышам. Зубков походил по улицам, мест в гостинице не оказалось, заскочил в ресторан, поел, а когда медленно после ужина выходил на улицу, под дождь, неожиданно с горечью подумал, что пойти ему некуда. Его никто не ждал. Постоял у парадного, глядя на хорошо видную отсюда широкую реку, закурил, запахнул получше пиджак на груди, подхватил свой портфель и, отворачиваясь от косо моросящего дождя, заспешил на набережную к мосту.

Под мостом было сухо. Слышно было, как плескалась внизу река и как шумел дождь, и первое время ему приятно было смотреть на далекие тусклые огни на Енисее, удивляться, какая река огромная — не видишь ее всю, но ощущаешь, как она ворочается в берегах, дышит ночной, невидимой в темноте водою и как ты сам рядом с этой рекой вдруг начинаешь понимать себя лучше и думать, что жизнь, возможно, и без тебя движется вот так же неумолимо, как Енисей. И жалко становится себя, свою мелкую ничтожную жизнь, и на тебя нападает желание приступить к делу немедленно, стремиться к чему-то.

К полуночи Зубков продрог совсем. Под мостом сухо, но все время дул сквозной ветер. Он вышел под дождь и заторопился по набережной. Спать не хотелось, но, когда от быстрой ходьбы согрелся, потянуло так сильно спать, что он вернулся к мосту, сел на каменный выступ, положив на колени портфель, согнулся в три погибели и заснул. Но спать пришлось недолго, холод взял свое, и он вскочил и, пытаясь согреться, затрусил по набережной. Бежал он долго, пока не увидел причал и возле него несколько барж. Баржи были груженые и тяжело покачивались на волнах, осторожно тыкались в причал; в темноте они шевелились, точно исполинские рыбины.

Зубков забрался на одну из них, присел в рулевой рубке на какие-то тряпки и сразу заснул. Снился ему старенький барак в Москве, в котором он спал после ссоры с Леной.

IV