На Мировой войне, в Добровольческой армии и эмиграции. Воспоминания. 1914–1921

Показываю мирный договор, заключенный на совете. Начинает читать и ничего не понимает; указываю ему на печать и подпись представителя революционного комитета на совещании.

– Это не наша печать! Одевайтесь, пойдем в Красные казармы к атаману Шинкарю, он разберется!

Одеваюсь потеплее, захватываю свою бурку и, к ужасу своих хозяев, ухожу. На улице меня со всех сторон окружают солдаты большевики и с гордостью ведут (не по тротуарам, а посреди улицы) через весь город в Красные казармы, теперь занятые большевиками, где находится их революционный штаб во главе с атаманом Шинкарем[454]. На перекрестках некоторых улиц патрули.

– Стой, кто идет, что пропуск?!

– Хлеб да соль!

– Кого ведете?

– Захватили командира корпуса.

– Вот таких нам и надо, веди его… в штаб!

Подходим к Красным казармам, долго стучимся в ворота, никто не отворяет, потом через десять минут ворота отворяются, опять переговоры, и, наконец, вводят по лестнице во второй этаж одной из рот. Тусклый свет от начадившей лампы, на нарах и на полу в самых разнообразных позах солдатня, ружья стоят и валяются тут же около них. При нашем появлении некоторые из них зашевелились, и слышны вопросы: «Кто пришел?», «Кого привели?». «Где атаман Шинкарь?» – спрашивают конвоиры и получают в ответ: «Вот там, спит в фельдфебельской комнате». Стучимся в эту комнату, долго не просыпается, потом отворяется дверь и показывается заспанная пьяная рожа Шинкаря; опять те же вопросы и доклады, достают из кармана бумагу мирного договора, суют ее для прочтения, он зажигает огарок свечи, вчитывается; я заявляю протест о нарушении этого договора и требую меня освободить. Начинает думать и потом:

– Ну, это дело разберем завтра, а пока ведите его в арестантские роты, я вам сейчас дам записку, пусть его держат там.

Нацарапал карандашом записку, и меня повели в арестантские роты. У железных ворот немецкий часовой вызывает разводящего, тот бежит за начальником тюрьмы, и меня принимают. Железные ворота затворяют за мной. Я в тюрьме! Однако тюремный начальник, узнав меня, главноначальствующего на Полтавщине, смущен:

– Ваше высокопревосходительство, какими судьбами, как это могло случиться? – и просит заходить в его канцелярию. – Вы не огорчайтесь, у нас вы будете в безопасности. Вас не убьют, у нас два караула; немецкий наружный и вашего корпуса двадцать офицеров внутренний караул. Они помещаются вот здесь, рядом с канцелярией. Не пожелаете ли закусить?

– Есть не хочу, а вот где бы прилечь-уснуть?

– А вот извольте здесь рядом в дежурной комнате на кожаном диване, сейчас принесу вам подушку.

Завернувшись в свою бурку, крепко засыпаю. Утром слышу шум в канцелярии и караульном помещении – идет уборка, умываются, растапливают плиту, разогревают воду на чай. Потом слышу в карауле какое-то шушуканье, и передо мной караульный начальник, предлагает стакан чая. Иду в их помещение, здороваюсь, начинаются расспросы и те же ответы. Их очень интересует, что происходит в городе и за Ворсклой в бою с Болбочаном; удовлетворил их любопытство и разочаровал. Поблагодарил за чай и на свое место в дежурную комнату. Около 10 часов утра в канцелярию является целая компания каких-то подозрительных субъектов, большей частью жидов и одна жидовка. Требуют начальника тюрьмы предъявить копии судебных приговоров на всех заключенных, начинается чтение и обсуждение, кто из заключенных должен быть тотчас освобожден. Часа два просидели над этим делом, составили список и уходят. Случайно через открытую дверь дежурной комнаты жидовка увидела меня.

– А это кто? Отвечают.

– Зачем он здесь, почему не в общей камере?

Оказывается, революционный трибунал пришел освобождать заключенных!.. Около полудня в канцелярии появляется в каске немецкий солдат, вестовой из штаба немецкого корпуса, и, обращаясь прямо ко мне на ломаном русском языке, докладывает, что он прислан доложить мне, чтобы я не беспокоился, буду выпущен скоро из тюрьмы, об этом есть уже распоряжение в штабе корпуса.

Жду этого радостного события; подают обед из кухни смотрителя тюрьмы; а потом опять с буркой на свою кушетку. Звонок в телефон, вызывают смотрителя тюрьмы, начинаются разговоры, слышу ответы начальника тюрьмы: «Никак не возможно! Все стекла разбиты, страшный холод! Нет, не могу!» Оказывается, революционный трибунал решил перевести меня в общую камеру с преступниками, а смотритель отказывается это исполнить[455]. Продолжаю сидеть в дежурной комнате, наступает ночь, а утром подхожу к окну и вижу – на Сенной площади в направлении тюрьмы какая-то кавалькада, 20–30 коней во главе с офицером, прекрасные лошади, фантастические костюмы; останавливаются у ворот тюрьмы, вызывают смотрителя, идет дружеское рукопожатие, веселые разговоры, и кавалькада удаляется в направлении Красных казарм. Оказывается, петлюровский разъезд очищает город от большевиков, начальник разъезда – знакомый смотрителя, он ему обо мне докладывал и также о требовании революционного трибунала перевести меня в общую камеру, и тот ему сказал: «Наплюйте, не надо!»