На орбите Стравинского. Русский Париж и его рецепция модернизма

Леонид Сабанеев был прав, когда предрекал недолгий век русской музыкальной диаспоре. Но не возвращение музыкантов на родину (за исключением, конечно, злополучного переезда в СССР Прокофьева) и не их ассимиляция с французской культурой положили конец русской музыке в Париже. Большинство действующих лиц этой книги пошло третьим путем, еще раз выбрав изгнание и переехав в Соединенные Штаты, чтобы попытать счастья в менее понятной и более непредсказуемой культурной среде. Дукельский был первым, кто покинул Европу. Его семья уже находилась в Соединенных Штатах, и 22 июня 1929 года он отправился в Нью-Йорк на лайнере «Лакония» в надежде начать все сначала. Двухнедельный отпуск превратился для Дукельского в продолжительное, а затем и постоянное пребывание в США, когда выяснилось, что в Лондоне были отложены репетиции его мюзикла «Маке Нау» (позже переименованного в «Open Your Eyes» – «Открой глаза»). Смерть Дягилева 29 августа 1929 года развеяла все иллюзии в отношении его дальнейших карьерных возможностей на континенте. Дягилевская Европа, которой так дорожил Дукельский, умерла вместе с импресарио [Duke 1955: 217–249]. После того как Дягилева не стало, Дукельский почувствовал себя достаточно свободным, чтобы окончательно перевоплотиться в бродвейского композитора и построить более удачную карьеру. Его русское прошлое, все еще звучавшее в его имени, поэзии и эпизодических опытах в классической музыке, постепенно сошло на нет, в особенности после того, как в 1939 году он окончательно сменил имя на Вернон Дюк.

Следом за ним уехал Николай Набоков. Позже, в мемуарах «Багаж», он вспоминал, что решил покинуть Францию, «потому что нужно же было найти какое-то место, где можно поесть» [Giroud 2015:108]. Он уехал 9 августа 1933 года на лайнере «SS De Grasse», чтобы выполнить контракт с Альбертом К. Барнсом, владельцем фармацевтической компании и коллекционером произведений искусства, который был согласен платить Набокову приемлемое жалование за несколько лекций, посвященных эстетическим тенденциям в музыке и изобразительном искусстве, прочитанных в его фонде в Мерионе, штат Пенсильвания [Ibid.: 108–109]. После окончания контракта в Мерионе Набоков сменил несколько преподавательских должностей, одну из которых он назвал выходом для «одаренного и устремленного» молодого композитора, который не мог зарабатывать на жизнь исключительно сочинительством. Среди других вариантов возможной деятельности были дирижирование, создание музыки к фильмам или к спектаклям для театров, работа на радио в качестве консультанта или совмещение сочинения «популярной и серьезной музыки», что, как утверждал Набоков, приводя в пример Дюка, никогда не приводит к успеху, так как «рано или поздно, и обычно раньше, чем позже, популярный, более прибыльный музыкальный материал одерживает верх» [Ibid.: 106]. Кроме того, он думал о том, чтобы зарабатывать деньги в качестве аранжировщика, преподавателя или музыкального критика, но отверг подобные перспективы. При отсутствии собственных средств самым лучшим решением было бы найти покровителя, который финансировал его композиторскую работу. А поскольку ни один из этих вариантов не представлялся возможным, Набоков избрал для себя другую карьеру и сделался импресарио в области культуры, используя для заработка свое аристократическое воспитание, которое дало ему свободное владение четырьмя языками, эрудицию, связи в высшем обществе, организаторские способности и, наконец, – что не менее важно – яростную антисоветскую позицию. В качестве генерального секретаря Конгресса за свободу культуры он проводил в послевоенной Европе роскошные фестивали, чтобы удержать западных интеллектуалов от коммунистических соблазнов. Дягилев пришел бы в неописуемый восторг, имей он такое же безграничное, как казалось, финансирование, как у Набокова, и которое, как потом выяснилось, в основном исходило от ЦРУ [Wellens 2002].