На осколках разбитых надежд (СИ)

… минуты, проведенные с тобой — самые счастливые для меня… хочу разделить будущее с тобой… быть только твоей неважно в какой стране, потому что ты будешь моим миром… Я не верю, что ты оставил меня, потому что верю в тебя, мой любимый… Ты — единственное, что дает мне силы… Я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя…. Если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись» … отказалась. Потому что только ты и твоя любовь… Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…

Рихард думал, что станет легче, когда он получит ответы на вопросы, которые мучили его с тех пор, как он вспомнил Ленхен. Он ошибался. Ему приходилось останавливаться, чтобы хотя бы немного выровнять дыхание из-за тугой хватки в ребрах, но к концу письма боль и злость из-за собственного бессилия захватили его полностью. Скрутили с такой силой, что не смог выдержать, и ударил кулаком о ствол липы, испугав собак. А потом еще и еще, разбивая руку в кровь. Не чувствуя физической боли…

В телеграмме оказался вызов на фронт. Его направляли в дивизию, в составе которой он когда-то участвовал в битве за Англию и защищал рубежи новых границ рейха от налетов томми. Выехать надлежало сразу же по получении телеграммы без документов о выписке и заключения комиссии, которые будут высланы в медчасть полка позднее. Рихард так стремился на фронт и с удивлением отметил, что остался полностью равнодушным к этому долгожданному известию. Ничего не шевельнулось. Внутри впервые было пусто. Словно огонь боли, который только недавно бушевал в нем, сжег все дотла, оставив вместо себя голое пепелище.

Письмо от матери Рихард оставил в Розенбурге невскрытым, а вот послание от Адели бросил в саквояж, планируя прочитать в свободное время. Его дивизия теперь базировалась на севере Германии на военном аэродроме поэтому он без раздумий забрал с собой вахтельхундов, не желая оставлять их заботам Петера. И по пути забрал из храма урну с прахом дяди Ханке, намереваясь выполнить последний из своих невыплаченных долгов.

О, как же Рихарду не хватало всего этого — рева моторов, запаха масла и машин, товарищей и пронзительной высоты неба, в котором кружились белоснежные чайки! В нем впервые что-то дрогнуло внутри, когда он оказался на аэродроме и увидел силуэты машин и ангары. Его механик Ирвин и денщик Франц тоже были здесь, в Германии, ожидая его возвращения в эскадру. А вот число знакомых лиц заметно поубавилось, оставшись в эскадре только фотокарточками на пробковой доске, которую летчики завели еще в 1940 году после первых потерь. Под каждой фотокарточкой висела надпись с именем, званием и датой смерти. Сейчас эта доска, висевшая в комнате столовой, ужаснула Рихарда. Столько потерь за годы затянувшейся войны, особенно с тех пор, как томми и янки участили свои визиты в воздушное пространство Германии! И сколько их еще будет впереди…

— Не ожидал тебя увидеть снова, говоря откровенно. После того, как мы сняли твою карточку с доски, пошли слухи, что ты сломал позвоночник, как твой дядя, — сказал ему прямо один из ветеранов дивизии Отто Фурманн, с которым Рихард воевал бок о бок с самого начала войны. За месяцы, которые они не виделись, Отто как-то погрузнел. Потом Франц рассказал Рихарду, что Фурманн часто стал прикладываться к фляжке, которую постоянно носил в кармане.

— Рад, что ты вернулся. Гитлерюгендовцы, которых присылают нам в последнее время из летных школ, чертовы птенцы, а не соколы. Не с кем щипать американских и британских петухов! Они тут шарятся почти каждый день, так что нам будет чем заняться!

Отто не обманул. Янки и томми появлялись в воздухе так часто, что порой приходилось вылетать словно по расписанию раз в день. Но Рихард был только рад этому. Это в первый вылет, не боевой, а личный, когда он попросился подняться в небо развеять прах дяди над морем, у него были напряжены нервы настолько, что казалось, они вот-вот порвутся как струны. Он опасался, что доктора были правы, и он не только убьет себя, но и повредит машину. Он даже поднялся на предельную высоту, чтобы доказать самому себе, что был прав и может вернуться в небо. Никаких последствий после полетов. Только порой тяжелеет голова в затылке, но все исправляется обычными обезболивающими в случае самых ужасных приступов мигрени.