На осколках разбитых надежд (СИ)

— Вам придется недолго давать убежище этим славянкам. На днях за ними придет кто-то из «Бэрхен». Им сделают рабочие карточки остработниц. Если вы знаете хорошие семьи, которые смогут взять их к себе, я не останусь в долгу ни перед вами, ни перед этими людьми, — сказал напоследок Рихард. А потом посмотрел пристально на пастора и добавил уже резче: — Но если человек от «Бэрхен» не найдет этих женщин здесь, когда придет к вам…

— За кого вы меня принимаете?! — яростным шепотом возмутился пастор. — Я бы никогда не сделал этого!

Но Рихард не мог уехать от этого человека, не убедившись в том, что тот понимает, на что обречет этих женщин, если им придется вернуться обратно. И рассказал ему все, что видел за эти три дня — настоящий ад на земле. Если пастор захочет, то расскажет своим прихожанам всю правду, которая скрывается от немцев за высокими заборами с караульными вышками.

— Это не может быть правдой, — проговорил пастор в конце рассказа Рихарда. Его заметно трясло, но не только осенняя прохлада была тому виной. — Газеты пишут совсем другое…

— А вы хотели бы, чтобы они написали вам правду? Напечатали фотографии этих несчастных или виселиц с трупами подростков? Я уверен, что даже сейчас я не знаю даже части того, что творится там. А эти русские не расскажут из-за незнания языка, — и впервые за все время Рихард вдруг пожалел, что рядом с ним стоит пастор, а не отец Леонард. Потому что вдруг почувствовал, что начинает терять еще одну нить, которая удерживает его на земле — его вера в Бога.

В Розенбурге долгожданного покоя и исцеления, которого жаждала его истерзанная душа, Рихард не нашел. Замок для него теперь походил на склеп, полный призраков — дяди Ханке и Лены. Рихард постоянно прислушивался к звукам в доме, ходил по пустым комнатам, разглядывал фотографии, понимая, что делает себе только хуже. Он думал отвлечь себя музыкой, но едва тронул клавиши, как вспомнил о том, что играл ради Ленхен, надеясь развлечь ее, и захлопнул крышку. Он ложился в постель каждый вечер, закрывал глаза и вспоминал, как она лежала рядом с ним, и буквально ощущал прикосновение ее пальцев к своему обнаженному плечу, как когда-то она «шагала» ими игриво.

Его маленькая русская… Его Ленхен…

Рихард так и не смог распаковать портрет Мадонны. Едва он сорвал часть бумаги, как увидел младенца, тянущегося к матери, и его внутренности снова скрутила ледяная рука боли. Он никогда прежде не задумывался о ребенке, но глядя на портрет сейчас, вдруг впервые понял, насколько велика его потеря.

У этого ребенка могли быть ее глаза и ее улыбка, а может, он был бы похож на него, Рихарда. Их маленькое продолжение, чья жизнь оборвалась, так и не начавшись, под скальпелем хирурга. Было ли Ленхен больно тогда? Сильно ли она мучилась перед смертью? О чем она думала в последние часы? Ненавидела ли она его за то, что он не спас ее, как обещал?

Ответ пришел неожиданно. Словно прошлое на мгновение шагнуло в настоящее вместе с почтой, которую в Розенбург привез пожилой почтальон на велосипеде. Рихард возвращался с прогулки с вахтельхундами, когда его окликнули на аллее парка.

— Какое счастье, что я встретил вас, господин барон, — проговорил почтальон. — Дороги совсем развезло от дождя, а мне еще нужно успеть в Дизендорф, на дальние хутора и вернуться обратно. Хорошо, что не нужно ехать еще и до замка! У меня для вас письма и телеграмма. Ну, по крайней мере, одно из писем точно. Мы нашли его, когда наконец-то разобрали завалы. Вы ведь слышали, что наш городишко-то разбомбили летом? Письмо чуток обгорело, но ваше имя читается… это же ваше, верно? Тогда много писем пропало. Начальника почты едва не арестовало гестапо…

У Рихарда чуть сердце не остановилось, когда он взял в руки опаленный огнем конверт, на котором почерком Лены было выведено его имя и номер его почты. Он не заметил, как уехал почтальон, попрощавшись с ним, и что собаки, прежде радостно бегающие вокруг него, уселись у ног, словно почувствовав его настроение. Рихарда больше не интересовало ничего, кроме письма, которое, к его счастью, огонь и вода уничтожили частями.