На осколках разбитых надежд (СИ)

— Ты весь мокрый, Ритци, — проговорила она мягко, стирая с материнской нежностью его щеки влагу. Рихард же просто отступил из-под ее руки. Он не желал ее прикосновений, ее нежности, которой она пыталась исцелить рану, собственноручно нанесенную. Не сейчас, когда боль все еще была остра, а память вопила в голос, напоминая о том, что произошло в Розенбурге. И он был благодарен матери, что она опустила руки и не стала настаивать на разговоре, а отпустила его уйти к себе. Только напомнила напоследок, что все, что она сделала — «ради блага и никак иначе».

Правда, Рихард вовсе не был намерен отдыхать. Слишком много дел осталось сейчас невыполненными, если эсэсовец говорил правду, и в ближайшее время Рихарду предстояло уехать на фронт.

Сначала он написал длинное письмо Удо Бретвицу, где просил позаботиться о несчастных, спасенных им, и рассказал обо всем, что увидел в лагерях. Пропаганда рейха обманывала, когда твердила, что евреев просто переселяют в другие места для проживания. Правду должны узнать, а «Бэрхен» должна прилагать больше усилий для помощи тем, кто скрывался от рейха. Это письмо Анна или Нина отнесут через неделю после его отъезда в квартиру на Лютцовштрассе. А еще позднее Удо поступит известие от поверенного, которому Рихард поручает продажу некоторых своих активов. Большую часть денег от продажи (а это совсем немалая сумма) Удо должен пустить в оборот дел «Бэрхен», другая же часть должна была остаться ему на проживание.

Потом Рихард тщательно упаковал две картины, завернув в упаковочную бумагу. Его личные вещи собрала в саквояже русская служанка. Другая почистила и высушила утюгом мундир, изрядно промокший под дождем. Она же и сообщила ему, что мать приняла лекарство и теперь спит. Рихард даже обрадовался этому сообщению. Так ему было проститься с ней легче — без лишних слов, которые привели бы только к большему отчуждению между ними. Он долго сидел на стуле возле кровати, держа руку матери в ладони и подмечая с горечью каждую морщинку на ее лице. Чья вина тяжелее? Чья правда истинна? Сложные вопросы, от которых начинала болеть голова и ныть сердце, которое требовало чьей-то крови, полыхая в венах огнем. Поэтому записка, которую Рихард оставил для матери, была предельно короткой. Он сообщал ей, что останется в Розенбурге до отъезда на фронт, и просил дать ему время. Быть может, когда-нибудь он сумеет принять то, что случилось, в чем сомневался. Потому что до сих пор помнил сон, в котором видел беременную Ленхен с большим круглым животом, в котором рос его ребенок. Сейчас это воспоминание-фантазия причиняло особую боль, острым шипом вошедшую глубоко под кожу.

Жаль, что Рихард так и не выучил русский язык. Ему бы было намного проще объяснить бывшим заключенным, что именно он задумал. Но он не знал языка, а русские служанки толком не могли объяснить его намерения, потому что знали немецкий только в пределах разговорника, выданного арбайтсамтом. А девочка-подросток оказалась к тому же полячкой, почти не понимавшей русскую речь. Если русской, бывшей медработником на счастье Рихарда, потому что именно она занялась ногами девочки, было более-менее ясно, что он не причинит вреда, то подросток этого не понимала. Поэтому она проплакала всю дорогу, пока Рихард, с трудом объяснив, что нужно спрятаться на полу автомобиля, вез их вдвоем с военнопленной русской в место, о котором ему когда-то говорил Удо — дом пастора в Брице[110]. Насколько Рихард знал, тот изредка прятал у себя евреев, которые ожидали подходящего места убежища.

Сначала пастор наотрез отказывался взять бывших заключенных, настаивая на том, что укрывает только немцев, а не врагов рейха. Рихард долго уговаривал его, напоминая о милосердии, которое завещал Господь, твердил, что они — женщины, спасти которых долг пастора не только как служителя Бога, но и как представителя мужского рода. Наконец после долгих уговоров и изрядной суммы наличности («Исключительно на богоугодные дела и содержание женщин, пока их не заберут, чтобы перепрятать») пастор дал согласие. Хотя явно был недоволен, особенно когда Рихард сказал, что вечером привезет еще третью.

— Зачем вам это? Я понимаю, помогать немецким евреям… но русские? Зачем вы так рискуете, господин майор? — недоумевал пастор, когда прощался на рассвете с Рихардом, торопившимся вернуться на виллу до приезда эсэсовца. Этот вопрос задала ему даже русская военнопленная несколько минут назад, когда нес на руках девочку-подростка из автомобиля, потому что каждый шаг причинял той острую боль. Один-единственный вопрос на немецком языке, ответ на который все равно бы не поняла, поэтому Рихард тогда просто пожал плечами.

— Я не помню, кто сказал мне это, но когда-то я услышал, что даже одна жизнь стоит того, чтобы быть спасенной, — ответил на это Рихард, чувствуя почему-то при этом воспоминании комок в горле. И поспешил пошутить с грустной улыбкой. — А еще я хочу иметь в рукаве хотя бы пару хороших поступков, когда предстану перед Петром…