На осколках разбитых надежд (СИ)

К Рихарду снова прицепилось прозвище «Безумный Барон», как когда-то год назад. О нем вспомнили именно «старики» их эскадры, когда в первый же после возвращения боевой вылет Рихард сбил «мебельный фургон», подлетев к нему так близко, словно хотел протаранить. Все вернулось на круги своя. Все летчики хотели знать его секрет, особенно молодые, как ему удается из каждого вылета возвращаться с победой. И только «старики» знали основу его успеха.

Ему просто было нечего терять, кроме жизни. Единственное — они все считали, что он патриот рейха, как раньше, который без раздумий был готов жертвовать собой ради Германии. Теперь же к этому присоединилось отсутствие страха перед смертью. Он не боялся умереть, потому что только в небе чувствовал себя живым.

— Только это? Других писем не будет? — поинтересовался Франц, когда Рихард наконец-то спустя пару недель передал письмо в Берлин для матери. Боль, чуть притупившаяся за эти дни, снова полыхнула жаром в Рихарде после слов денщика, но он только покачал головой. Но скрыть эмоции от Отто, с которым делил комнату, не удалось.

— Налет томми? — показал он головой на карточку Лены, которую Рихард закрепил за уголок зеркала, стоявшего на ночном столике у кровати. И разгадав ответ по молчанию, проговорил тихо. — Сочувствую, дружище…

В ту ночь Рихард спал плохо и забылся долгим сном только под утро. Наверное, потому что снова разбередили старые раны, а может, потому что долго думал о Ленхен во время бессонницы, ему приснился этот странный сон. Он высчитывал, когда бы появился на свет ребенок, если бы Лена все же уехала в Швейцарию, как он планировал. Скорее всего, она родила бы уже через три с половиной месяца, на Сретенье…

Ему снилось, что он открывает дверь и входит в залитую светом комнату, где, сидя у окна в кресле-качалке, Ленхен держит на колене ребенка, который пытается удержать спинку ровно и явно неуверенно чувствует себя сейчас. Волосы Ленхен заплетены в косу, которая спускается на грудь. Глаза сияют той самой нежностью и светом материнской любви и гордости, которую он видел в глазах Мадонны на портрете. Она держит за ручку ребенка, поддерживая его другой ладонью под спинку, и что-то приговаривает на русском нараспев. Мурлыкающе. Мягко. Она так красива сейчас, что у него наворачиваются слезы на глаза и перехватывает дыхание. А потом она сдувает прядь волос, которая падает ей на глаза, и смеется заливисто, когда эта прядь, отклонившись, щекочет щечку ребенка, а дыхание заставляет его зажмуриться и улыбнуться недоуменно.

— Мое сердце, мое самое любимое сокровище, — произносит Лена уже на немецком и целует ребенка в щеку. А потом смотрит на Рихарда поверх лысоватой головки так…

…что он просыпается и чувствует смесь горя и злости за то, что вообще проснулся. Ему до боли хотелось остаться там, в этой комнате, залитой светом, рядом со Леной и ребенком. Реальный мир с тяжелыми свинцовыми октябрьскими облаками после этого светлого сна кажется мрачным и бесцветным. Если бы Рихард не был католиком, и не жалел маму, то он бы давно направил самолет на один из «мебельных фургонов», несущих смерть, и протаранил его. Но все, что ему остается, подниматься в небо раз за разом и рисковать своей жизнью в воздушных дуэлях, выбирая самые опасные и рискованные моменты. Чтобы где-то в Германии упало как можно меньше бомб.