На осколках разбитых надежд (СИ)

Еженедельные собрания организации рейха для девушек ее возраста Лена также посещала. И почти старалась не пропускать. Правда, значок с ненавистным символом на грудь так и не цепляла, как бы ни стреляла в нее острым взглядом руководительница группы. Ильзе, не желавшая портить ткань платьев или блузок, помогла ей и в этом, полагая, что Лена отказывается крепить значок по той же причине — связи молодой немки позволяли ей делать такие маленькие допущения. Как и приходить всего лишь на два собрания из четырех-пяти в месяц, как положено.

— Моя любовь к фюреру живет в сердце и подтверждается поступками, группенфюрерин, — всякий раз отбивалась от замечаний наставницы Ильзе. — Значок на груди не сделает ее сильнее, чем это возможно. Только испортит платье, которое я смогла получить только благодаря фюреру и его заботам о нации. Вы же сами учили нас, что мы должны бережно относиться к тому, что дает нам фюрер.

— Именно поэтому у нас есть форма, которую мы носим по желанию, фройлян Ильзе, — поджимала губы глава группы, ярая нацистка, носившая в кармашке кошелька фотокарточку фюрера вместо карточек мужа и детей, которых у нее никогда не было и не будет. Всю свою жизнь группенфюрерин посвящала своему священному долгу воспитать достойных женщин для рейха. И терпеть не могла, когда находились такие, как Ильзе, до конца не понимающие свое истинное предназначение немецкой женщины, который заключался вовсе не в том, чтобы быть поклонницей тряпок, пудры и яркой помады.

Но группенфюрерин все же не трогала Ильзе и Лену, робея перед знакомствами первой в администрации гау. Наверное, поэтому смотрела сквозь пальцы и на отсутствие у девушек формы, повязки или значка, или на пропуски собраний. Именно Ильзе, порой после работы предпочитающая идти в бар, а не в «кружок по бабским интересам», научила Лену, что можно порой «забывать» о собрании или ссылаться на «плохое самочувствие по причине ежемесячного нездоровья», чем Лена и пользовалась иногда.

Правда, надо признать, что некоторые собрания Лене даже нравились, как она признавала мысленно к своему стыду. В «Вере и Красоте» основными направлениями были подготовка жен и матерей нации — девушек обучали кулинарии, ведению быта и уходу за детьми. Эти навыки были полезны, и Лене было интересно слушать о той стороне жизни, которая могла бы у нее быть, будь все иначе. Если она попадала на них, то могла даже притвориться перед самой собой, что это просто уроки домоводства.

Но были и другие собрания, которые Лена не могла слушать без настоящей бури внутри и которые просто ненавидела. Основы идеологии рейха, история Германии с заучиванием имен «немецких мучеников»[135] и самое невыносимое — изучение традиций и наследия нордической расы, когда от занятия к занятию поднимали тему расеншанда[136]. Девушкам постоянно напоминали о запрете связи с человеком другой расы, особенно еврейской или славянской, и о том, что ответ за это преступление не минует даже тех, что не по своей воле осквернит себя этим.

— Расовое осквернение — это бескровная смерть! — твердила девушкам руководительница группы, Хеннриетта Боэр, с каждым словом входя в эмоциональный раж. — Вступая в плотские отношения с человеком низшей расы, вы отравляете свое тело ядом! И вам никогда не избавиться от этого яда. Он будет отравлять вас всю оставшуюся жизнь! Вы будете потеряны для своего народа! Навсегда! Отравлены! Осквернены!

Группенфюрен зачитывала вслух данные о количестве выявленных преступлений с момента принятия закона и о наказании, которое ждало провинившихся, с наслаждением подчеркивая, что треть из них — а это было около пяти сотен и только в одной Саксонии! — отправилось прямиком в лагерь для врагов рейха. И даже изнасилование не было смягчающим обстоятельством. А под конец той проклятой лекции, которая настолько врезалась в память Лены, что она долго еще помнила каждое слово, немка, гордо подняв голову, произнесла:

— Плод такого порочного союза — жалкое существо, недостойное жизни из-за своей ущербности. Дегенерат, для которого самым лучшим будет вовсе не рождаться на свет.

Лена тогда еле сдержалась, чтобы не выдать ярости, вспыхнувшей в ней при этих словах, воскресивших уже почти забытую боль в животе. А потом эта ярость сменилась отчаянием и ощущением, что у нее больше нет сил жить в этом мире жестокости и бесчеловечности. Ее ребенок не мог быть дегенератом. Он бы ничем не отличался от других детей, Лена была уверена в этом. Ведь даже в фильме, где Серова играла американку с темнокожим сыном, мальчик был совершенно такой же, как остальные дети. Без видимых дефектов и повреждения разума, как бы ни твердила группенфюрен Боэр обратное и как подозревала Лена, твердили всем немцам, а значит, и Рихарду когда-то.