На осколках разбитых надежд (СИ)

Вести о пленных пришли в дом Гизбрехтов вместе с соседом, обер-лейтенантом Дитцлем, постучавшимся рано утром. По его словам, его «дорогая супруга» сладко спала вместе с детьми, запершись изнутри на засов, и он не решился стучать громко, опасаясь перебудить всю улицу. Если фрау Кристль угостит его чашечкой горячего эрзац-кофе по-соседски перед тем, как ему отправиться на службу, он был бы очень благодарен ей. Тем более, он всю ночь выполнял свой долг — вел охоту на сбежавших заключенных «ради блага и безопасности всех соседей». Лена подслушала его в коридоре, когда спустилась вниз, готовая отправиться на работу в Дрезден. Найти в себе силы ступить в кухню, где обер-лейтенант рассказывал Кристль об «охоте» на пленных, она не смогла. Просто стояла и смотрела на ровно постриженный светловолосый затылок, на знакомую форму, пусть и с другими нашивками на вороте, и с трудом отгоняла от себя ощущение, что это именно Рихард сидит сейчас и пьет эрзац-кофе, хвастаясь тем, лично застрелил одного из пленных метким выстрелом в голову. От слабости задрожали колени, и пришлось сесть на ступени. Но затылок взглядом не отпустила. Так и смотрела, вслушиваясь с болью в такие страшные слова.

Кто это был? Кто пал от пули, пущенной этим хвастливым немцем? «Командир»? «Силач»? «Обувщик»? Или кто-то так и оставшийся неизвестным для нее?

А потом в ответ на мелькнувшую в голове мысль, что Рихард никогда бы не принял участие в подобной охоте, как этот гауптман, шагнула из тени до сих пор державшаяся поодаль терзающая душу правда. Рихард все равно убивал русских. Пусть это не были обессиленные недоеданием и непосильным трудом пленные, пусть это было в равном бою, когда каждый мог, неверно рассчитав ход боя, не вернуться из него. Но все-таки… Пусть она раньше, как могла, отгоняла эти мысли в дальний угол своего разума, пряча его за пеленой других мыслей и чувств. Невольно притворялась, что он по-прежнему воюет где-то на Западе, чтобы не терзаться муками совести и чтобы не потерять то, что было между ней и Рихардом, как когда-то под прошлый Новый год. Никогда не спрашивала ни о чем, чтобы не получить ответов, после которых сердце будет ныть еще сильнее, а совесть добавит еще больше камней в ношу, что суждено пронести до конца дней.

Именно тогда, казалось сейчас, совсем в той другой жизни, Рихард говорил, что этот момент настанет. Она еще вспомнит о том, что он нацист, что он убивал ее соотечественников, как часть той огромной махины, которая вторглась уничтожать все и вся на своем пути на ее земле. И вот он, этот миг настал, заставляя ее опуститься на ступени лестницы без сил, а сердце в груди так больно сжаться, что перехватило дыхание. Не столько от понимания, что она любит человека, который принес кому-то горе потери на ее родной земле, что она предала свою кровь и свою страну, разделяя постель с врагом. Сколько от мысли, что Рихард ошибался. Потому что именно в эту минуту, сидя на лестнице и глядя на этот ровно постриженный светловолосый затылок над воротом сине-серого мундира люфтваффе, Лена осознала несколько вещей.

Она ненавидит нацистов. Ненавидит их так, что будь ее воля, вцепилась бы сейчас в ткань мундира, в волосы, уложенные бриолином набок, разодрала бы кожу лица и шеи ногтями, чтобы причинить боль. За того, кого Дитцль убил и чьим убийством так хвастал, словно совершил подвиг, убив безоружного изможденного человека.