На осколках разбитых надежд (СИ)

Даже сейчас, спустя два года, она могла закрыть глаза и без труда вернуться в то самое утро, когда он сидел на балконе, положив босые ноги на перила, и пил кофе. Почему нельзя было остановить время именно на этом моменте, когда она скользнула в его объятия и сидела на его коленях, слушая, как мерно бьется его сердце под тонким полотном майки? Когда весь мир остался где-то там, за невидимой стеной, а они были просто мужчиной и женщиной?

Как же ей не хватало его! До боли в мышцах, до сердечных судорог. Даже счастье от окончания войны было неполным без его присутствия рядом, за что она чувствовала себя виноватой. И она не хотела ни о чем думать, кроме него и их прошлого, потому что иначе нужно было принимать реальность потерь и решение о своем будущем.

А без него ей не хотелось… ничего не хотелось… вообще…

Теперь, когда не нужно было думать о том, как выжить самой и спасти других, хотелось только лежать и смотреть в потолок, мысленно возвращаясь в прошлое, где когда-то была так счастлива.

Только под вечер Лена поднялась с постели, чтобы помочь Кристль со скудным ужином и сервировкой стола. Они почти не говорили, и девушка была благодарна, что немка не интересуется тем, где она провела большую часть дня. Кристль только обняла ее крепко-крепко, а потом быстро отошла и заняла свое место за столом, боясь даже посмотреть на белого от злости и волнения Пауля, который не стал молчать в отличие от матери.

— Ты была в Дрездене. Да еще и тайком, — произнес он резко. — Зачем?

— Я хотела узнать, как мне вернуть свое имя и как можно уехать обратно, на Родину, — не стала отпираться Лена. — Только это и ничего более. Я бы не подвергла вас с Кристль опасности, поверь. Ни за что бы так не поступила.

— Могу я спросить, на что ты рассчитывала тогда? Думаешь, Фрайталь настолько далеко от Дрездена, что никто не узнает, у кого скрывалась во время войны мнимая Хелена Хертц? Маме следовало рассказать мне раньше, какой безрассудной ты можешь быть, и сколько раз ты рисковала чужими жизнями ради своих интересов.

— Пауль, перестань! — оборвала его недовольная этими словами Кристль, но Лена лишь махнула рукой, мол, не надо, не стоит вмешиваться. Становиться в очередной раз предметом спора матери и сына ей вовсе не хотелось.

— Лена, я не желаю тебе зла, — произнес Пауль уже мягче. — Наоборот. Я не устану говорить тебе, как я признателен за то, что помогала отцу и сберегла жизнь моей матери. Именно поэтому я принял решение тогда о том, что не стоит называть твое имя русским. И не изменил его до сих пор. Особенно сейчас, когда у них в руках бумаги почти о каждом немце. Ты состояла в «Союзе немецких девушек», в твоем деле стоит штамп о приеме в Нацистскую женскую лигу[200]. Чем раньше ты поймешь, что лучше остаться здесь с нами, скрыв свое прежнее имя, тем лучше для тебя же. Ходят слухи, что люди, которые работали на нацистов, объявляются коллаборационистами, что они отправляются в лагеря в наказание за это. А ты не просто работала на немцев, Лена. Ты приняла немецкое имя, ты состояла в нацистской организации. Я могу понять причины этого. Но не уверен, что смогут сделать это русские. Подумай об этом.

«Не верьте фашистской лжи!» — тут же всплыло в голове предупреждение с плаката в пункте сбора бывших остработников. Сомнения раздирали на части. Она боялась того, что скрывалось за словом «фильтрация», услышанным в коридорах пункта, понимая, вся ее жизнь в Германии не подходит под стандартный случай. Чувства вины и страха только множились всякий раз, когда она думала об этом и о том, как ей следует поступить.

Больше за ужином не говорили об этом. Разговор свернул на бытовые проблемы (например, где найти материалы для ремонта поврежденного второго этажа) и на обсуждение все нарастающих слухов о предстоящей в ближайшее время неизвестной, а оттого пугающей процедуре денацификации населения Германии. После ужина Пауль попросил Лену выйти с ним из дома и посидеть на заднем крыльце, что явно означало, что он желает продолжить начатый разговор, но уже без присутствия матери.