На острове Буяне

Бронислава пригорюнилась и ссутулилась снова. "Вот, расписаная теперь, не вдовая никакая... Макарушка-то и не знает. Ладно, пускай люди ему про меня скажут. А он пускай - удивится".

И тут же осердилась на себя: "А чего ему? У него жена вон какая. Фельдшерица всё же: в халате в белом. С хлястиком... Нет, что уродилась бабёнка, то уродилась: вся больница, конечно, в неё влюблённая, - грустно радовалась Бронислава за фельдшерицу. - И женихов у ней на койках разложено со всего района - полно. Рядами. С любой болезнью выбирай: какая больше понравится... До сорока лет всё как девка красная она! И училась на четвёрки, и мух в учебниках не рисовала... Сроду положительная она была! Не отрицательная".

- Да у нас дети вот-вот поженятся! - спохватившись, одёрнула она себя со всей строгостью. - Чужому мужику разлыбилася, когда сама опять замужняя стала, повторно. До маленького язычка прям, до кутних зубов... Ну, чудная. В школе лыбиться-то надо было, когда вместе училися! А не мух на промакашках рисовать до самого звонка.

Вся метель прилегла вдруг к земле. Она летела понизу и змеилась, посвистывая. А Витёк снова победно махал с фотографии полосатой косынкой.

- Вот и породнимся, может, с Макарушкой, - грустно качала она головой. - Ой, как ножи-то по сердцу тогда заходят! Батюшки-светы, боюсь я прям. Иль ничего, притерплюся?.. А, притерплюсь: у меня свой теперь есть! Городской. Образованный всё же. И с фасоном он. Не так себе.

Она посидела смирно, глядя на Витька. Потом спросила его негромко:

- Вить! Другую, может, найдём? А? Торопиться-то зачем? Видишь, время военное настаёт... И чего ты в эту упёрся? Не ещё в какую? И что она тебе, мёдом что ль намазанная, Ксенечка-то Макарова?.. Ты послужи пока что, послужи! А там тебе, может, командир какой опытный и подскажет. Мол, эта штучка-то бабья - она ведь у каждой есть, не у ней одной. Мол, все девки с ними по шоссейке на каблуках день-деньской ходят. И у всех они, штучки эти, прям как орденские подушечки: не плохие. Одинаковые!.. Так что, на любой женись, и не прогадаешь. Вот так бы вот в армии Витьку кто-нибудь объяснил! По-военному. По-культурному. Ты бы и приостыл.

Бронислава вздохнула. И прищурилась насторожённо: а вдруг чужую из армии привезёт? С крашеной головой? Ух, как сядет она у окошка, да как начнёт ногти пилить, с утра и до вечера! Рашпилем-то своим. Курящая какая-нибудь. Надымит, хоть топор вешай.

И она увидела, как на яву, потолки в доме - не белые, а закопчённые, будто в бане чёрной. И содрогнулась от ногтевого несусветного скрежета. И поморщилась от резких запахов из пузырьков, перебивающих вокруг все запахи чистоты и свежести.

- Нет уж, лучше тощая, да буянская! - решила она раз и навсегда, ударив себя кулаком по колену. - Я ведь всё перетерплю, любое родство и даже разлюбое. Ох, только бы теперь этот самый командир с пути бы мне Витька не сбил! Вот чего. А то как наплетёт ерунды всякой. Про орденские-то подушечки... Командиры, они ведь какие опытные есть! Даже чересчур. Парнишкам-то молоденьким разве это на пользу - знать?

Потом Бронислава приободрила сына - насчёт ГО:

- Ну, воевать в Буяне, если что, надо будет сильно, да недолго. Тут сама земля наша их съест, денежных-то этих. Прям с потрохами. А мы ей поможем. Все поможем, Вить! Даже не сомневайся.

И, разобравшись во всём, она стала сидеть бездумно, как барыня, - отдыхаючи полностью на дне метели, кружащей до небу. А когда сильно щурилась от снега, то белое движенье становилось похожим на холодный яблоневый цвет, накидываемый на неё ветром щедро, охапками.

Кеша вышел вскоре, довольно потирая подбородок. Он натянул вязаную шапку с важностью. Затем сказал, торжественно разводя руками, с того самого места, где стоял недавно Макарушка - через белую, будто творожную, клумбу:

- Надеюсь, ты не забыла, что сегодня день нашей свадьбы? Если мне не изменяет память, мы отныне муж и жена! - и поиграл оттуда бровями для завлекательности.

Тогда, ни о чём не спрашивая, Бронислава встала и повела его в магазин. Она купила три бутылки белой: чтоб и для Нины с Антоном. А потом ещё одну: на опохмелку без бражки. И Кеша засунул их все во внутренние карманы своей куртки, отчего живот его стал казаться огромным и кривым.

Придерживая бутылки обеими руками, в безлюдном переулке Кеша начал приплясывать в метели и напевать, дурашливо заглядывая в глаза Брониславе:

- Остался у меня

На память от тебя

Портрет твой, портрет

Работы Павло Пикассо!..

И всё поигрывал бровями. А Бронислава шла с ним под руку, рядом, и смеялась, и ей было хорошо так идти, щурясь от снега, всё время сбиваясь с шага, поскальзываясь и приноравливаясь к Кешиным рывкам и остановкам.

- Это художник такой был, Павло Пикассо, - с удовольствием пояснил он. - Ты его не знаешь.

- Не из Повалихи? - пыталась отгадать Бронислава.