На острове Буяне

На улице не было ни души. Только впереди, по узкой тропе, протоптанной в снегу, медленно плелась сгорбленная старуха в длинном чёрном пальто, с клюкой, и держалась за поясницу. Он нагонял её довольно быстро. Однако чёрная старуха вдруг суетливо качнулась прямо перед ним, словно собираясь завалиться на бок, но сделала неожиданно широкий шаг в сторону, к низкому освещённому окну совсем небольшой избёнки. И Кеша уставился на комнатный свет во все глаза, поверх замершей у стены старухи - окно было приотворено на улицу, словно летом.

-...Что высишися, о убогий человече? - доносилось оттуда чьё-то заунывное, распевное чтение. - Кал сый, и гной. Что дмешися и выше облак высишися? Помысли состав свой. Яко земля еси, и паки в землю пойдёши...

Вдоль окна, то ли на лавке, то ли на стульях, лежал прямо перед ними старый, сосредоточенный покойник в гробу. Мучнистое лицо его в чёрном бумажном венце, испещрённом белыми буквами, было совсем рядом. Вокруг гроба сидели, должно быть - не первый день, усталые дремлющие старушонки, в пуховых шалях и в фуфайках. И какая-то одна, невидимая, читала монотонные, усыпляющие слова писания, борясь с зевотой:

-...Богатый, благородный, сильный, гордый, напрасный, во един час овцы кротче ляжешь, и отыдешь как не являвшийся. И держащий - держим будешь, и рождённый аки не родився, и ведущий - ведом аки осуженник...

Между тем чёрная старуха, приникшая к завалинке уже тихонько продвигала по подоконнику свою клюку, щурясь подслеповато, но прицельно. И вдруг ткнула ею гроб точно и коротко, будто бильярдным кием. Гроб дрогнул на мгновенье.

- Как вы... посмели?!! - выдохнул с улицы потрясённый Кеша прямо в окно.

Чёрная старуха, обернувшись, широко улыбалась в тёмное пространство беззубым ртом и не видела чужого человека вовсе. Она поплелась дальше со своей клюкой, держась за поясницу и бормоча что-то себе под нос. И Кеша увидел в тесной раме яркого окна вскочивших разом людей. Потом услышал чей-то страшный, бессмысленный вой. Затем хлынули из избы крики и торопливые причитания. Захлопали где-то двери. На улицу, одна за другой, выбегали из калитки старушки в фуфайках и суетливый домашний люд.

- Чегой-то было? - тревожно кричали все одновременно. - Чегой-то было? А?

- Да чуть из гроба не выпрыгнул, Данила-то!.. Как ворохнулся!..

- А сказал что ль чего? Иль молчком ожил?

- Да я и не расслыхала.

- Спросил он! - зазвенел в темноте тревожный и уверенный девичий голос. - "Как вы... поели?!!" спросил!

Остолбеневший было, Кеша понял, что лучше убраться отсюда подобру, поздорову. Встревоженный люд в ту минуту притих у калитки. И кто-то произнёс в ночи с пониманием:

- ...Беспокоится, значит, Данила. Как бы людей плохо не накормили.

- Во-о-он оно что... Отец! Придётся, наверно, хорошую рыбу-то из погреба всю доставать.

- Чего же, достанем, - ответил озадаченный мужской голос.

- Ты погляди! Данила-то - умер-умер, а сам про рыбу, которая в погребе, не забыл. Из гроба прям дочери-то напомнил. Вскочил, не поленился... - переговаривались у калитки.

- Да. Уж как привык при жизни-то за всех радеть, обо всех печалиться, так после смерти и не остановится никак.

- Радетель!..

Неторопливо бредущую чёрную старуху Кеша обогнал, поравнявшись с колонкой.

- Бабушка! Старая, а озоруете, - поругал он её на ходу, ещё не успев толком придти в себя.

Она не обратила на него никакого внимания. Только ворчала за его спиной, двигаясь с горы потихоньку и мирно поскрипывая по снегу тяжёлыми валенками и клюкой:

- По полотенчику-то, небось, все возьмут, не откажутся... Дремлют, курицы... Их молиться позвали: спят, как на насесте... Вот, пускай, встрепенутся маленько, проветрятся! Курицы сонные. Наладились возле покойников спать... Побойчей теперь молиться-то будут с перепугу! За Данилу-то за Михеича за нашего... А то разоспалися на стульях, как барыни!.. Какие это молельщицы? Пришли к покойнику носами клевать. А по полотенчику - возьмут.

- Жуть во мраке, - оглядывался Кеша на неё, бредущую с горы в морозном, лунном свете. - Жуть! Жуть!

Старуха в чёрном плюшевом пальто услышала его. И ответила из-под звёзд внятно и отрешённо, опершись на клюку подбородком:

- Ты. Мало. Хоронил. Лебедик.

Бронислава была ещё на работе. В доме стояла гулкая неуютная тишина. Кеша, не раздеваясь, взял ковш, зачерпнул из фляги, со дна, жидкое месиво, пахнущее перекисшим тестом. Выпил с отвращением, редкими глотками - и зачерпнул ещё. Жизнь стала медленно налаживаться в её прежнем виде. Он нашёл на плите тёплую тушёную говядину с картошкой, поел из кастрюли, стоя.

- Преследование судьбы! - заключил Кеша, разглядывая пустую ложку. - Нет ходу настоящему таланту. Давит бездар-р-рность! Давит.

Он кинул ложку в кастрюлю, сел за стол и попытался заплакать - легко и чисто, как плакалось в овраге. Однако у него ничего не получилось. И тогда он, проглотив жижи ещё с полковша, начал жалеть себя.