На острове Буяне

- Я, вообще-то, могу никому и ничего не сказать. Не привлекать, по ходу жизни, правоохранительные органы, - заискивая, предложил Кеша парню и принял от него дымящийся прут. - Только деньги тогда желательно... получить. На попутку. А паспорт... Ладно. Я новый получу. Через месяц. Всё равно этот со штампом.

- Дошло! Зуй, отдай ему, что ли, всё. Чтоб не базлал пока, - небрежно согласился старик.

Кеша торопливо закивал. И Кормачов благодарно взглянул на Нечая. А парень, недовольно крякнув, полез в карман, за деньгами и паспортом - но не отдал ничего.

- Счастливый ты, Капустин... - ворчал он. - Все за тебя заступаются. Особенно я. Ладно. Живи. Навязался ты на мою голову... Тебе чего в автобусе-то не сиделось, корифан? К нам-то ты зачем выскочил? Колобок?

- Я... Я целиком на вашей стороне! - прокричал Кеша. - Я готов помогать. Потом! Из внешнего мира! По ходу жизни, так сказать. Всегда!.. А деньги?

- Глохни, гнида. Сиди теперь и молчи, - рявкнул на него старик.

Он хмуро следил, как Степан ступает по кешиным следам, поднимаясь в гору меж молодых, частых ёлок. На самом выходе из лощины Кормачов свернул направо и скрылся за ветвями.

Кеша всё крутил головой, пытаясь понять, на кого ему теперь рассчитывать. Подумав, он вытащил изо рта дымящийся окурок дорогой сигареты и протянул его старику:

- Пожалуйста... Докуривайте. Я отдать могу. Вот, вам, как старшему. Лучшее. Не жалко.

Коричневое лицо старика исказилось. И тут на Кешу грубо заорал молодой, вышибая сигарету на снег ударом снизу:

- Да кто после тебя хоть раз курнёт, козёл!? Парашник ты! Кто после тебя чего возьмёт, чмо поганое?

- Если я когда-нибудь окажусь у рычагов власти, что вполне возможно!.. - бодро лепетал Кеша.

- Возможно, возможно, - успокоил его старик. - Туда, к рычагам, только таких русских берут. Чтоб всему миру показывать: вот какие они есть. Время отрицательного отбора!.. Зуй, чтоб я его больше не видел. Не люблю, когда городские базлают.

С четверть часа Степан Кормачов стоял за двуверхой сосной на границе двух районов. Металлический крашеный щит рядом с ним обозначал красными буквами, что на линии кювета кончается земля Буянного. А сам грейдер пролегал уже по земле района другого, Шерстобитовского. И от этого грейдера начиналась та суетливая, угрюмая жизнь, из которой Кормачов вырвался: с затхлым запахом канализационных труб, с дремлющими просёлками, с грязными пригородами. С изувеченными парнями в крапчатых беретах, хмуро глядящими из инвалидных колясок на рубли, с чумазыми белоглазыми беспризорниками, со злыми, резкими бабами и взъерошенными мужиками. Эта жизнь простиралась однообразно и угрюмо до самых клацающих красных, тяжёлых решёток, опускающихся перед лицом человека, одна за другой, трижды.

Он заглянул зачем-то на шерстобитовскую сторону щита. Здесь, на облезлом белом, была оставлена случайным каким-то автобусным пассажирам тоскливая карандашная надпись:

"Всё так дико и странно. И в стране как в говне.

Что ж ты, мецо-сопрано, лезешь в душу ко мне?!"

Кормачов суеверно поёживался. Несколько шагов через кювет - и ты на чужой дороге: опять - не дома. Враждебный человеку мир, откуда они вернулись втроём, снова лежал перед Степаном, в опасной близости. Он тускло и беспощадно холодно поблёскивал полированной наледью колеи.

Над дорогой широко, беспрепятственно летел равнодушный, посвистывающий ветер. И мрачные ели слушали его с двух сторон, будто живые, тяжело поводя тёмными ветвями. Бледное лицо монаха не мелькнуло нигде, нигде не зачернела разлетающаяся его длинная ряса.

Но Степан медлил покидать границу. Потому что смертельно хотелось ему бежать назад, в тихую лощину и в безопасность, и превозмочь себя было трудно. Открыто, долго и холодно смотреть в чужой мир, словно в глаза судьбе, казалось теперь необходимым, будто и значило - сломить власть того мира над собою уже навсегда. И поединок длился - под посвист широкого ветра над пустой блестящей дорогой, под траурный, суровый шум вековых елей.

Однако тоска уже отпускала сердце на волю: высокая, нежданная песня синицы, лёгкая и короткая - звень-звень! - заставила человека улыбнуться. Он не спеша пошёл назад, к костру, отирая влагу с лица. Веки горели и жгли глаза - то ли от температуры, то ли оттого, что нахлестало их ветром до слезы.

Старик и Зуй неторопливо пили стоя, у костра, прямо из бутылки.

- Вяжет нас Кормач по рукам, - рассуждал в это время парень. - В очистительный пожар какой-то верит! Коттеджи и фирмы жечь собирается. Не понимает, что кровь всё очистит. Не разбегутся крысы от огня. Они его сами давно запалила, огонь... Горит, горит село родное. Горит вся Родина моя... Мы горим, а они крепнут! Кровью такой огонь тушится, не пожарами. Одной кровью только... Вот, упёрся Кормач в огненную месть какую-то. А что дальше-то будет, дядька Нечай? Монаха к нам пристёгивает...