На полынных полях

– И вправду тупица: хоть бы шоколадку какую-нибудь для приличия принесла! – соглашается Серафима Викторовна…

Антон увидел всё это так, словно сам стоял в том кабинете. В изумлении, он не успел даже никак среагировать – видение исчезло…

– В отстойник? – спросил старик в камуфляже.

Последовал утвердительный кивок:

– Потом посмотрим…

***

Бесформенный пузырь, переполненный ужасом, мелко завибрировал в чём-то тёмном и холодном. Нестеров ощутил, что под ним, рядом с ним и над ним, и даже в нём самом находится неизвестное множество таких же содрогающихся пузырей. Мысли и ощущения то гасли, то снова слабо мерцали, неизменным оставалось лишь ощущение пустоты…

Из этой пустоты опять возникают старцы.

Теперь Антон видит стариков снизу вверх, будто он, снова в своём живом теле, сидит перед ними на корточках со связанными за спиной руками – поза очень неустойчивая, беспомощная и унизительная.

– Суду хватило одной твоей коротенькой мыслишки, Нестеров, – без предисловий объявляет тот, что в штатском, – ты восхитился сам собой, когда придумал эту западню для Лебедева ценой жизни ребёнка, вообразил себя этаким оперативным гением – разве не так? Посему тебе отказано даже в покаянии, и никакого искупления от тебя не примут…

Старик-полковник коротким толчком в лоб опрокидывает Антона навзничь.

– Слишком легко душа твоя рассталась с последней своей плотью! – говорит он. – Но мы это исправим: в некие времена у нас на Руси надругательство над ребёнком каралось особо.

– Ты прав! Ведём пока всю троицу на Катово болото, – соглашаясь, произносит второй. – Пусть отведают по заслугам…

***

… Локти Антона жестко скручены за спиной, на шее – верёвка из лыка, которой он, согнутый в три погибели, притянут к сырому берёзовому бревну, лежащему на земле.

Скосив глаза налево, он видит рядом с собой Свергунова, привязанного тем же образом.

Еще какой-то тощий субъект лет тридцати с выпученными ужасом глазами лежит поодаль у свежесрубленного пня.

Справа, за узкой полоской суши, поросшей могучей осокой, простирается зелёное кочковатое болото, от которого тянет душной гнилью.

– Кто это с нами третьим? – спрашивает Антон, с трудом ворочая пересохшим языком.

– Наркоман, – Свергунов пытается повернуть голову, но это ему не удаётся. – Это он согласился за десять доз – ту девочку…

Уже знакомые Антону старцы что-то говорят рослому рыжебородому человеку. Грудь и руки рыжебородого бугрятся могучими мышцами под безрукавкой из волчьих шкур. Широкие полотняные порты стянуты в поясе тугими кольцами волосяной верёвки, а понизу – серыми онучами. Обут он в перепачканные болотной грязью лапти.

Сами же старцы теперь облачены в длиннополые грубые рубахи, опоясаны широкими кожаными ремнями, волосы их увенчаны тонкими обручами чернёного серебра.

С почтением выслушивая старцев, рыжий великан согласно кивает, хмурится и зловеще смотрит на Антона. Антон чувствует, как от этого неподвижного взора у него начинают непроизвольно и судорожно сокращаться все мышцы внизу живота, и горячая моча обильно течёт по коленям…

Рядом хрипло и прерывисто дышит Свергунов.

– Хня какая-то! – сипит он. – Куда нас занесло?

Антон даже не понимает вопроса, но Свергунову неожиданно отвечает старец с мечом на поясе:

– Вы в аду, господа! – презрительно усмехаясь, объявляет он. – Вы-то, небось, представляли его наподобие общественной бани по-чёрному – с огнём и дымом, с кипящими котлами и рогатыми банщиками?

Старец подходит к Антону, тот отчаянно вращает головой в жёсткой лыковой удавке, но не может увидеть лица старца и слышит лишь его слова, что звучат тяжким древним проклятием:

– Кости ваши поганые Мать-Сыра-Земля не примет и не укроет, и растащат их вороны, душам же вашим не обрести ни покоя, ни новой плоти – отныне и вовеки!

– Зри, Рудень: они перед тобой! – голос старца поочередно указывает рыжебородому на лежащих в полуобмороке пленников. – Сей – замыслил, другой – приказал, а тот – исполнил. Воздай им по деяниям их и сотвори с ними по укладу пращуров наших!

Названный Руднем извлекает из-за спины топор на длинном прямом топорище.

– Головы отрубят, – натужно хрипит Свергунов. – Или, того хуже – четвертуют!

Антон не отвечает, его глаза неотрывно следят за действиями рыжебородого.

Тот с размаху вонзает топор в желтоватое повершие пня и расщепляет его надвое. Затем, нажав на топорище, он выдёргивает своё страшное орудие, и в левой руке его появляется плоско затёсанный клин.

– Что это? – шепчет в панике Свергунов. – Это зачем?

Антон молчит, он тоже не понимает смысла приготовлений, но ужас сотрясает каждую клетку его тела.

Под тяжёлым обухом клин погружается в пень, раздвигая в нём сквозную трещину шириной в два-три пальца.

Когда рыжебородый кат одной рукой поднимает за шиворот конвульсирующего насильника, а другой срывает с него грязные джинсы, Антону приходит жуткая догадка…

Клин отлетает в сторону, и пронзительный вопль разрывает душную тишину над болотом. Переполненное болью существо нелепо сучит у пня полусогнутыми ногами, тщетно пытаясь освободиться…