На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

В итоге «народная война» стала общим местом не только в массовых, но и в научных представлениях о войне 1812 г. Последнее обстоятельство трудно объяснить только лишь соображениями политической конъюнктуры. Историк, даже если он честно изучает документы, все равно в той или иной степени находится под воздействиями тех идеологических догм, которые вбивались в его сознание с детства, а это в значительной степени определяет способ чтения исторических источников. Поэтому, наверное, не следует удивляться, что до сих пор советские идеологемы дают о себе знать в представлениях о войне 1812 г. Так еще вполне жизнеспособны утверждения вроде следующего: «Отечественная война 1812 года показала решающую роль народных масс. Русский народ был подлинным героем этой войны. Отечество в 1812 г. показало всему миру, на какие великие подвиги способен русский народ. Подвиг россиян в Бородино повторен в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, в совершенно иных исторических условиях, достоин самого искреннего уважения и высокого почитания потомков» [Жилин, 1988, с. 204].

Поскольку такие утверждения относятся скорее к области веры, чем знания, то все усилия историков, разоблачающие пропагандистские мифы, обречены на неуспех. «Народная война» 1812 г., видимо, навсегда стала частью культурной памяти русского народа, что, несомненно, заслуживает отдельного изучения. А.И. Попов, полемизируя с этими представлениями, пишет: «Инициатива народной войны исходила сверху, а расхожие заявления, будто “вопреки бездеятельности царского правительства и общественной инертности большинства дворян пламя партизанской борьбы перекинулось в Смоленскую, а затем в Калужскую и Московскую губернии”, являются банальной ложью [курсив мой. – В. П.]» [Попов, 2002, с. 234]. Экспрессивность высказывания в данном случае объясняется некоторой неосведомленностью исследователя, для которого не существует различия между языком и объектом описания. А.И. Попов, как и любой ниспровергатель мифов, не учитывает то, что сам миф должен становиться предметом изучения, а не разоблачения. В итоге вольно или невольно представлениям о войне 1812 г. придают событийно-фактический статус. Отрицая «народный» характер войны, подобные исследователи не в состоянии объяснить ни механизмы его порождения, ни причин его постоянного воспроизведения в общественном сознании.

Между тем взгляд Л.Н. Толстого на войну 1812 г. как народную, при всей гениальности романа, не был бы столь устойчивым, если бы не имел под собой никаких оснований. Другое дело, что эти основания следует искать не в документах, отражающих реальное поведение русского крестьянства, а в многочисленных текстах военного времени, формирующих общее представление о войне. Иными словами, вопрос не в том, была или нет война на самом деле народной, а почему она стала считаться таковой буквально с первых же шагов ее осмысления?

Само выражение «народная война» имеет двоякий смысл. С одной стороны, оно говорит об участии народных масс в военных событиях, а с другой – отсылает к идее народности, представляющей войну 1812 г. как экзотическую, сильно отличающуюся от «нормальной» европейской войны наполеоновской эпохи. Стремление русского правительства заставить крестьян воевать против Наполеона, так или иначе, ставило проблему народа как культурного феномена. К тому же размышления над проблемами национальной самобытности заставляли нередко, особенно иностранцев, видеть в русском национальном характере одну из причин победы над Наполеоном в 1812 г. А.И. Попов, безусловно, прав в том, что идея народной войны зарождается в правительственных кругах раньше, чем народ выступает как реальная вооруженная сила. Однако утверждение того же автора: «Она [т. е. война. – В. П.] стала “народной”, а точнее национальной, ибо в ту эпоху под словом “народ” имели в виду все население страны» – нуждается как минимум в серьезных коррективах.

В каком-то смысле «народное» действительно в то время могло отождествляться с «национальным» в силу того, что сами категории «нация», «национальное» не были еще достаточно дифференцированы и часто, сливаясь с понятием «народ», «народный», включались в культурную оппозицию «самобытное – подражательное». Так, например, отождествление понятий «народное» и «национальное» в значении «самобытное» встречается в записках Д.П. Рунича, по мнению которого, «Россия осталась неприкосновенна только потому, что Наполеону не удалось лишить ее национального [курсив мой. – В. П.] характера». При этом под «национальным характером» мемуарист понимает народную ксенофобию: «Низший класс в России всегда ненавидел иностранцев, вследствие различия в религии, нравах, языке и во взглядах». В этом смысле русский народ, в представлении Рунича, противопоставляется не только французам, но и европеизированному слою отечественного дворянства, которое «офранцузилось к великому неудовольствию большинства нации» [Рунич, 1901, с. 605, 606, 612].