На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Тема испанской войны в России в 1812 г. стала поистине всенародной. Она не только воспринималась как историческая параллель, но и сама являлась неотъемлемой частью народной войны. Так, в первом номере «Сына Отечества» отмечалось: «Добрые крестьяне, начитавшись в газетах об испанских гверильясах, называют кириловцами тех, которые ополчаются по деревням для отражения неприятельских набегов» [Смесь, 1812а, с. 216]. Слово «кириловец», представляющее собой народную этимологию испанского «гверилас», вошло в языковой обиход 1812 г. и даже запечатлелось в названии пьесы А.П. Вронченко «Кириловцы, или Нашествие врагов». Герой этой пьесы, крестьянин Силин, на вопрос своего барина Добромыслова, «кто такие кириловцы?» отвечает: «Ратники, поголовно и самопроизвольно вооружившиеся на защиту домов своих, жен и детей от неприятельских набегов; а слывут кириловцами потому, что в какой-то дальней земле, которую враги наши также разорили, все жители, от мала до велика противу них восставшие, прозываются также кириловцами; об них, сказывают, и в московских газетах часто было писано» [Алексеев, 1985, с. 103–104].

Идея множественности культур, нашедшая яркое подтверждение в испанской войне способствовала постановке вопроса и о культурной типологии. Параллель между народными войнами в Испании и России наводила на мысль о ментальной близости самих народов. Наименования «кириловцы» делало испанских гвериласов частью русского культурного опыта. Далекие и незнакомые испанцы становились близкими и своими. В свою очередь, испанская пропаганда 1812 г. представляла русских северными испанцами. Так, в «Прокламации испанского регентства к испанскому народу» от 1 сентября 1812 г., опубликованной по‑французски в «Journal du Nord», говорилось: «Если бы в истории переселения народов мы стали искать причины, объясняющие схожесть характеров русских и испанцев, мы смогли бы обнаружить весьма правдоподобные основания. Но для нас важно то, что русский столь же постоянен и религиозен, как и испанец, что по живости характера он превосходит другие народы Северной Европы, что управляемы и предводимы таким великим государем, как Александр, он останется непоколебим в благородном сопротивлении нашему общему врагу, а также в продолжении и укреплении нашей свободы и нашей славы» [Infantado, 1812].

* * *

Испанская тема хотя и служила примером народного сопротивления тирану, не могла «оправдать» отступление русской армии. Здесь требовалась другая пропагандистская модель. И на страницах «Сына Отечества» появляются материалы, касающиеся скифских войн. Читатель легко угадывал в персидском царе Дарии Наполеона, а в уклоняющихся от сражения скифов – русскую армию. Так, доцент Дерптского университета Карл Яковлевич Струве, излагая в своем сочинении «Поход Дария в Скифию» «Историю» Геродота, внес в изначальный текст существенные изменения, усилив тем самым актуальность изложения. Отвечая на многократные предложения Дария встретиться с ним в открытом сражении или сложить оружие «и, неся в дар твоему владыке землю и воду, вступить с ним в переговоры» [Геродот, 1993, с. 218], скифский царь Иданфирс отвечает: «Персы! Я никогда не обращался от робости в бегство пред кем-нибудь, не бегствую и теперь пред тобою. Я странствую по собственной земле своей; таков обычай кочевых народов и посреди мира: не имею причин вступить в главную битву, ибо не предвижу от оной никакой пользы. Но дерзни приближиться к тому священному месту, где почивают почтенные остатки Царей наших и узнаешь, умеем ли мы сражаться. Ты никогда не будешь моим повелителем: Я повинуюсь только Богам моего отечества» [Струве, 1812, с. 138–139]. У Геродота отсутствует выражение «странствую по собственной земле своей», а также упоминание о «почтенных остатках Царей наших», явно отсылающих читателя к Москве. Статья писалась до взятия Москвы, и автор, как и большинство его современников, полагал, что под стенами Москвы будет дано победоносное сражение.