На распутье средневековья: языческие традиции в русском простонародном быту (конец XV-XVI вв.)

Такая массовость просматривается уже в самом раннем описании русских купальских игрищ, относящемся к началу XVI в. Отметим, что Купала, также как и другие народные праздники, рассматриваемые в настоящей главе, сравнительно поздно попадают на страницы литературных источников. Последний факт, по нашему мнению, лишний раз подтверждает, что церковь в большей мере беспокоилась о чистоте искажаемого паствой христианского учения и культа, нежели об избавлении от языческого наследия. Поэтому повышенный интерес к народной традиции как таковой священный клир стал проявлять только после относительного упорядочения внутренней жизни Русской православной церкви, что происходит в конце XV–XVI вв. Именно к этому времени восходит и упомянутое нами свидетельство.

В 1505 г. игумен Елеазарова монастыря Памфил обратился к псковскому наместнику князю Дмитрию Владимировичу Ростовскому с посланием о необходимости прекратить «богомерзкое празднование» в канун Ивана Купалы, так описывая «скверный» обычай: «На всяко лето кумирослуженным обычаем сотона призывает во град сей, и тому, яко жертва, приносится всяка скверна и беззаконное богомерзкое празднование. Егда бо приходит велий праздник день Рождества Предтечева и тогда, во святую ту нощь мало не весь град взмятется и взбесится, бубны и сопели, и гудением струнным, и всякими неподобными играми сотонинскими, плесканием и плясанием, и того ради двинется и всяка встанет неприязненная угодия…: встучит бо град сей и возгремят в нем людие си беззаконием и погибелью лютою, злым прельщением пред Богом, стучат бубны и глас сопелий и гудут струны, женам же и девам плескание и плясание и главам их накивание, устам их неприязненен клич и вопль, всескверные песни, бесовская угодия свершахуся, и хребтом их вихляние, и ногам их скакание и топтание; ту же есть мужем же и отроком великое прелщение и падение, но яко на женское и на девическое шатание блудно и воззрение; такоже и женам мужатым беззаконное осквернение, тоже и девам растление…»[942]

Возмутившее Памфила растление невинных дев и отроков, наравне со взрослыми мужами и женами участвовавших в бесовском празднике, вероятно, было довольно распространенным результатом летнего, как и зимнего святочного веселья. Поэтому члены собора 1551 г. тоже сочли нужным сделать акцент на столь неприятном факте в 24-м вопросе. Но поскольку там иванское действо названо «русальями о Иване дни»[943], то В.Я. Пропп решил, что Стоглав сопоставляет разнузданность рождественских игрищ с аналогичным поведением на русальной неделе, а не в ночь на Купалу[944]. Он даже сравнил ситуацию с реальностью Англии XVI в. Там, согласно свидетельству современника описываемых событий Филиппа Стаббса, в мае жители деревень отправлялись в близлежащие леса, где проводили всю ночь в развлечениях, а утром возвращались, неся с собою березки и ветви деревьев, чтобы украсить ими свои собрания, причем большинство девушек теряло свою невинность[945].

Сравнение весьма интересное, поскольку оно показывает общие черты мировосприятия и поведения у людей, ведущих сходный образ жизни. Однако, как мы уже видели, русальная неделя далеко не всегда отмечалась на Руси в мае, так как зависела от сроков Пасхи. В случае же выпадения на май она довольно далеко отстояла от 24 июня. К тому же, в рамках 41-й главы троицким «бесованиям» и гуляниям первого понедельника Петрова поста отведены отдельные, соответственно 23-й и 27-й вопросы, тогда как купальское действо обсуждается только в 24-м, вместе с рождественским и крещенским. Так что и у Памфила, и в Стоглаве речь идет именно о кануне дня Иоанна Предтечи.

Судя по всему, запретная в другое время свобода сексуальных отношений в Ивановскую ночь рассматривалась народом не только как возможная, но и как желательная, ведущая к хорошему зачатию[946]. Недаром впоследствии Купалу называли «любовным» и полагали, что в этот день раз в году расцветает папоротник, с помощью которого сердца разжигаются на любовь[947]. Таким образом, летний солнцеворот знаменовал собой тот пик плодовитости растений, животных и людей, который не мог быть достигнут ни в какое иное время. А потому все, заготовленное в этот краткий промежуток — вода, роса, зелье, банные веники и что бы там ни было другое, — имело невероятную продуцирующую силу[948]. Потребность овладения этой силой заставляла соотечественников елеазаровского игумена отправляться в леса и поля за волшебными травами и кореньями «на потворение и на безумие мужем»[949] и творить порицаемый церковью блуд.

В подобном ракурсе понятна огромная роль женских купальских песен и плясок, носивших откровенно эротический характер, на что недвусмысленно указывает как Памфил, так и современные исследователи. Смысл хороводных плясок и скаканий мы уже рассматривали, разбирая рождественско-крещенский цикл. Летние игры мало чем отличались от них — разве что большей выраженностью и размахом. Вместе с тем послание псковского монаха дает ряд дополнительных деталей.