На развалинах Мира

Это странное ощущение, знать, что под ногами лежат миллионы. Странное и страшное. Хотя, очень частые встречи с «ними», ничего, кроме чувства горечи и настороженности, не вызывают. Правда, было бы не совсем честно умолчать и о том, что присутствовала брезгливость — трупы начали разлагаться. Не помогал и холод. Хоть при дыхании пар шел изо рта, но и он, казалось, был пропитан этими миазмами. Воздух в городе, и без того, далеко не чистый, стал очень тяжелым: сладковатым и угнетающим — так всегда пахнет в домах, где лежит покойник. К тому же — с песком. Он носился в нем, почти не оседая и постоянно попадая в рот. В первые дни он скрипел у меня на зубах постоянно, пока я не догадался соорудить повязку из тряпья и теперь носил ее на лице, как защитную маску. А в целом… если думать об этом постоянно, то можно сойти с ума. Наверное, я тогда просто разучился сострадать. Я видел, что от «них» осталось, бродил по холмам, сливающимся с небом, и даже не ужасался тому, что произошло. Я перестал на них реагировать, хотя раньше только крайняя необходимость могла заставить меня подойти к трупу. То бессчетное количество погибших, которое было в городе, как-то сделало все не столь трагичным, каким оно являлось на самом деле. Может быть, я бы больше воспринимал смерть одного, чем миллионов…

Не отчаяние — какая-то необъяснимая тупость, будто наружу выползла непроницаемая оболочка, сквозь которую невозможно было достучаться. А не впади я в это состояние — упал бы, наверное, на землю, и стал грызть ее зубами от безысходной тоски. А так… Все, что я видел, словно проходило мимо. Пропал и растворился страх. Я был один, на изувеченной катастрофой земле, посередине враждебного и изменившегося мира — и не боялся. Страх атрофировался настолько, что я чуть ли не бездумно мог залезть туда, где малейшее, неосторожное движение, могло вызвать новую серию обвалов, а следствие того — остаться там навсегда, без всякой надежды на избавление.

И, не то, чтобы я совсем уж ничего не опасался — но я не боялся смерти.

Она настолько часто являлась мне на каждом шагу, что я перестал ее видеть.

Три или четыре раза я был в одном шаге, чтобы покончить со всем — достаточно было сделать лишь один шаг — и пылающая бездна приняла бы меня в свои объятия. Таких мест хватало среди руин. Провалы зияли либо темнотой и холодом, или, напротив, жаром огня, бушующего внизу. Там, внизу, под останками города шла работа — не та, которая была придумана людьми, а вечная, начавшаяся еще задолго до их появления. Возможно, там ковался еще один катаклизм и я бы не удивился, взлети эти останки в поднебесье при еще одном, наиболее чудовищном взрыве. Сердце билось спокойно, эмоций — ноль, все воспринималось как через толстую, бесстрастную, равнодушную ко всему корку. Пройти мимо мертвого тела, пусть даже детского — почти тоже, что и возле кучи песка. Только глаза механически отслеживали, есть ли смысл подойти и чем ни будь поживиться, или забыть об этом, как я уже забыл, про всех, увиденных мною ранее. Возможно, это был шок. Защитная реакция, которая заставляла меня все делать механически и не допускать ни единой мысли, кроме тех, которые посвящены самосохранению. Теперь я стал способен бродить среди мертвецов, и уже не пугался ни скрюченных рук, ни оторванных голов. То ли потому, что свыкся, то ли, потому, что их было слишком много… А уснув один раз, когда я впервые поднялся из затопленной станции метро, почти на трупах, я и вовсе перестал на них реагировать соответствующим образом. Наткнувшись на тело почти целиком заваленного землей мужчины, я снял с него ремень, и, обнаружив, что в его кармане находится фляжка с коньяком — забрал и ее. Мародером я себя не чувствовал

— погибшему это было уже ни к чему. А следовать устоявшимся правилам — не те условия… Я искал глазами, что ни будь, съестное, мельком осматривал погибших — искал подходящую одежду и обувь. Мои ботинки после блужданий в метро и скитаний по руинам почти развалились. К тому же — холодно.

Натянутая на себя, в первые часы, после выхода наверх, чья-то легкая курточка, почти не грела, и я долго выбирал, на что ее поменять. А найти ей замену в тех условиях, в которых я оказался, было далеко не так просто, как я думал вначале. Где-то я подхватил измазанную грязью и кровью шубу, обрезал ей полы обломком стекла, и, вывернув мехом вовнутрь, напялил на себя, став похожим чуть ли не на карикатуру. Но мне было все равно… Перепоясанная обрывком провода, она согревала тело, а большего от нее и не требовалось. Голой оставалось только голова и запястья — но надевать на себя чужую шапку, я почему-то не решался… Что касается перчаток, то они мне просто не попадались. Иной раз мелькала мысль — почему бы, всему этому, не случиться летом? Полный бред…

Я бродил среди развалин уже две недели. Это — если считать с самого начала — с появления громадной подземной волны. Есть хотелось постоянно, так как найти, что-либо, съестное, было трудно. Зато с водой — почти без проблем.