На трассе — непогода

— Нет, зачем же? — сказал Штольц. — Тяжелее набрать новых. Эти хоть знают свое дело. А что у тебя, работа?

— Акция, — сказал Рабе и по привычке ударил кулаком о раскрытую ладонь. — Пять тысяч, Отто. И всего — двое суток. Это кажется им легко, — кивнул он куда-то в сторону, словно все еще продолжал сводить счеты с невидимым начальством. — У нас отняли половину солдат, и облегчить гетто на пять тысяч… Я готов был бы покончить с этим одним разом, если бы были силы. Ну, извини, мне пора. — И он посмотрел на Штольца так, словно просил у него сочувствия.

Она стояла перед ним, немного порозовевшая за последние дни, но неистребима была обреченность в ее взгляде; свет из окна падал на ее фигуру, и волосы, высвобожденные из-под платка, сползшего на затылок, поблескивали, отливая темной медью.

— Вы останетесь в подвале, в отсеке, там, где инструментальная. В подвале тепло, и можно провести ночь. Ты поняла?

— Да, господин оберст-лейтенант.

Он подошел к ней, взял ее руки в свои, чувствуя в ладонях прохладу тонких шершавых пальцев.

— Я тебя просил, Эльза: не надо меня так называть, когда мы вдвоем, — сказал он, чувствуя к ней нежность.

— Хорошо.

Одна лишь покорность была в ее голосе, и это еще более усиливало в нем жалость; ему показалось, что он многое бы сейчас мог отдать, чтобы это полузастывшее существо ожило и подало сигнал какой-нибудь иной формы жизни, кроме рабской подчиненности.

— Я ломаю голову, как спасти тебя, Эльза. Но ничего не могу придумать.

— Зачем?

— Разве ты не хочешь жить?

— Не знаю.

— Но ведь все хотят жить. Даже те, кто переступает порог смерти, ищут надежду. Разве это не так?

— Не знаю… Юзека убили, — неожиданно сказала она.

— Кто он?

— Если бы его не убили, я бы хотела жить.

— Но кто он?

— Ему было девять лет.

— Мальчик?

— Мой мальчик.

Обрадовавшись, что она наконец заговорила хоть о чем-то, он подошел к ней, взял за плечи.

— Почему ты мне не сказала о нем раньше?

— Об этом нельзя говорить.

— Но мне… мне ты можешь говорить все.

— Нет, — сказала она, и в голосе ее вновь появилась прежняя одеревенелость.

Тогда он не выдержал, стиснул ее пальцы, прошептал горячо, как в полубреду:

— Я должен тебя спасти… Я должен…

Его привел в себя ее голос:

— Я могу идти, господин оберст-лейтенант?

— О, черт! — вырвалось у него.

Гаулейтер проводил инструктивное совещание. Офицеры стояли в зале полуквадратом, блеск натертого паркета спорил с глянцем их сапог; свободной от строя оставалась лишь та часть зала, где возвышался длинный, старинной работы, с резьбой по тумбам, письменный стол; впереди него, надменно приподняв голову, прохаживался Кубе. Штольцу была видна его розовая, обрамленная пушистыми волосиками лысина.

Гаулейтер говорил негромко, и офицерам приходилось напрягать слух, поэтому лица их выглядели сосредоточенными.

— Час пробил, — говорил Кубе, — на нас, и только на нас, лежит ответственность за наведение порядка на этой добытой кровью и мужеством немецких солдат земле. После Сталинграда мы не можем терпеть в Белорутении наличие партизанских банд, дезорганизующих нормальную работу фронтового тыла. Мы планируем покончить с этим одним ударом. Здесь надо иметь в виду не только прямые военные действия против вооруженных банд, но необходимо ликвидировать и саму почву, на которой они произрастают, — поддержку их в сельской среде. В этой области нам предстоит гигантская, титаническая работа, сроки которой резко меняются. То, что было рассчитано на годы, должно осуществиться немедленно. По плану главного управления имперской безопасности только двадцать пять процентов белорутин из общего числа населения должны иметь право на существование. Именно исходя из этой цели, нам указывалось на необходимость по возможности тщательней отбирать белорутин нордического типа, пригодных по расовым признакам и политическим соображениям, для онемечивания, и отправить их в империю в качестве рабочей силы…

Штольц слушал; прежде нечто близкое этому намеками мелькало на столбцах газет, но он не придавал серьезного значения таким статьям, считая подобные мысли пропагандистской увлеченностью журналистов, сейчас же спокойный, деловой голос Кубе переводил все это в план конкретных действий.

— Политика «выжженной земли» — единственно правильная политика в Белорутении, — говорил Кубе, — другого выхода у нас нет. Освобождая земное пространство в сельской местности, мы одновременно считаем: нет необходимости восстанавливать здесь города, так как город портит белорутина…

Штольц обвел взглядом застывших офицеров. «Вот для чего я здесь…» — потрясенно подумал он.