На трассе — непогода

И вдруг я понял: для Штольца это было отречением, полным отречением от мира жестокости, мира, где торжествовал звериный инстинкт эгоизма, где отсутствие человечности стало нормой… Но уйти еще было некуда, — во всяком случае, так ему казалось. «В лес, к партизанам…» — это вызывало сомнение… Уйти было некуда, и только собственная душа казалась убежищем. Отто Штольц отрекался от мира, в котором существовал, отрекался от смерти во имя любви и жизни…

Второй день в кварталах гетто слышалась стрельба и гул автомобилей; по улицам города гуляла влажная метель. И весь этот день Штольц мучительно думал: «Где же выход?»

Вечером, едва стемнело, он собрался снова спуститься в подвал, ему почему-то казалось, что только там он сможет отыскать ответ; подвал тянул его к себе, как омут. Но не успел Штольц надеть шинель, как в дверь постучали и вошел Рабе, лицо его было землистого цвета, глаза под пенсне красны, как у мыши.

— Устал я чертовски, Отто, — сказал Рабе. — Если ты ничем не занят, с удовольствием посижу у тебя.

Штольц хотел было сослаться на дела, но тут же сообразил: Рабе ничего не стоит выяснить, куда Штольц сейчас направится, и он решил, что постарается побыстрее избавиться от гостя. Но тот сразу же разрушил его планы.

— Пока закончили, Отто, — сказал он. — На этот раз хватит. Твою колонну я отправил в гетто. Незачем им тут торчать, это не так уж безопасно для нас… Ну ладно, надеюсь, мы славно посидим.

Он положил на стол пакет, извлек из него бутылку вина, коньяк, колбасу и улыбнулся.

— Признаться, думал — в ресторан. Но потом решил: «Только к Штольцу. Вот кто мне сейчас нужен!»

«Я не сумел с ней даже попрощаться, — думал Штольц. — Что же будет?»

Но ничего не оставалось, как сесть за стол с Рабе. Штольц плохо слушал, что тот болтал, все сейчас казалось ему в этом человеке отвратительным, и он думал: «Мурло! Прежде, если бы ты позволил себе так чавкать у меня за столом, я бы влепил тебе в челюсть, тварь из помойки». Он тут же выпил и осадил себя, подумав: «А ведь я могу узнать об Эльзе у него…»

Штольц достал из ящичка сигару, закурил и спросил, стараясь придать голосу оттенок праздного любопытства:

— А что ты скажешь о партизанах?

— В каком смысле, Отто?

— Это банды?

Рабе хмыкнул, поправил на шишкообразном носу пенсне и, как всегда, с чувством превосходства сказал:

— Ох, Отто, чему вас учили в академии? Извини… Но у русских партизаны всегда были частью армии. В этом-то вся и штука. Ядро их — кадровые военные. Когда это началось в войну с Наполеоном, то в тыл французам были брошены войска во главе с офицером Давыдовым.

— А я думал — банды.

— Это слепота, Отто, и самое печальное, что ей подвержены зазнайки из полевых штабов. Если бы они понимали суть дела, меньше было бы хлопот у СД. Они считают, что противник должен быть одет только в военную форму. Черта с два! Партизаны — воинские части, оставленные для борьбы в нашем тылу. Они черпают свои резервы из местного населения. Это верно. И это опасно. Но мы не должны относиться к ним как к военным, а только как к бандитам. Это важно с юридической точки зрения, чтоб не распространять на партизан законы о военнопленных. Такой подход может служить одной из мер устрашения… Я вижу, Отто, ты всерьез стал интересоваться обстановкой. Хочешь что-нибудь оставить для потомства? Я давно подумал, что ты из тех, кто потихоньку балуется литературой. Если это так, то я могу тебе кое-что порассказать, но не сейчас разумеется.

— Нет, — сказал Штольц, — я не балуюсь литературой. Просто иногда я думаю о будущем. Сорок три — это тот рубеж, когда оглядываешься назад и поневоле думаешь, что впереди.

Влажный снег оседал на одежду, и ужас ожидания витал над колонной, в молчаливом ее шествии по ночным улицам гнездился страх за тех, кто оставался эти два дня в домах кварталов, огороженных проволокой.

Эльза шла рядом с Лизой. Прежде она получала поддержку от этой высокой женщины, сейчас же Эльза чувствовала, что в этой поддержке нуждается ее подруга; у Лизы погибли родные, но в гетто оставались те, кто был ей дорог и к кому она привыкла за время заточения.

Когда колонна огибала развалины, от них метнулась тень, люди расступились и сразу сомкнули ряд, и тело растворилось в них, — так бывало и раньше: те, кому удавалось, содрав желтую заплату, ненадолго по своим нуждам покидать гетто, возвращались обратно только одним путем — стараясь пристроиться к рабочей колонне. Между Эльзой и Лизой встала девушка лет восемнадцати в рваном, осыпанном известью и кирпичной крошкой пальто, ее так трясло, что Лиза поспешила обнять девушку и прижать к себе.

— Я весь день ждала, — зашептала она. — Вся обморозилась…

— Ты потерпи, — ответила Лиза. — Дома чаю выпьем. Откуда ты, Лерка?

— Из Тростенца, — стуча зубами, ответила девушка.

Ряды колонны словно споткнулись о лежащую преграду, передние невольно обернулись на этот шепот.

— Идите! — свистящим окликом подстегнула людей Лиза.