На трассе — непогода

Когда я вел в Минске розыск, мне было двадцать шесть лет, — это немного, если сравнивать мою жизнь хотя бы с жизнью отца, но это и немало, если судить не по строгим анкетным данным и не по той автобиографии, которую пришлось мне написать для отдела кадров нашего НИИ, а по тем ощущениям перемен в себе, когда прожитые годы начинают казаться чужими, принадлежащими чьей-то иной судьбе. Я не верю, когда говорят, что бывают мгновения, заставляющие человека стремительно пересмотреть себя, начисто изменить всю систему поведения, и перед нами является как бы наново рожденный характер; не верю, потому что в этом утверждении кроется серьезная ошибка, когда поступок принимают за перемену духовного склада; я же думаю, что поступок всего лишь внешнее выражение давно текущих в душе человека процессов, он только их следствие, да и то частичное, потому чаще бывает важнее не сам поступок, а то, что развивается за ним: последующее движение личности и может открыть подлинный смысл свершившегося.

Эти выводы я не пытаюсь никому навязывать, думаю, что немало найдется людей, которые их опровергнут, просто мне сейчас часто приходится размышлять на эту тему, хотя раньше я легко обходился без подобного рода рассуждений. Но ведь прежде если и занимали меня заботы, то обращены они были в день текущий или завтрашний. Стоило мне обернуться и попристальней вглядеться в лежащее за спиной временное пространство, как открылись такие дали, что я долго не мог окинуть их взором, и понадобились серьезные усилия, чтобы различить контуры событий, многими нитями эпохи связанными со мной лично.

В Минске я не только бродил по улицам бывшего гетто, но выезжал в Тростенец, где насыпан могильный курган горстями земли, принесенными в людских ладонях, и стоит обелиск сгоревшим, замученным и убитым, на нем сделана надпись на белорусском языке:

«Тут у раёне вёскі Трасцянец нямецка-фашысцкія захопнікі расстралялі, закатавалі, спалілі 201 500 чалавек мірных грамадзян, партызан, ваеннапалонных Савецкай Арміі. 1941—1944».

Я ездил в лесной край, где некогда стояла деревенька Хатынь, ныне известная миру как символ памяти безвинно сгоревшим в огне. День был облачный, душный, казалось — вот-вот хлынет дождь. На поляне из автобуса шумно и весело разгружались ребята из Польши; они еще, наверное, не знали, куда их привезли, и говорили громко, возбужденно, перешучиваясь. Внезапно донесся тихий и скорбный удар колокола, звук этот пролетел над хрупкими березками, в нем была такая глубокая тоска и зов о милосердии, что смех сразу же смолк. А потом я видел, как шли эти ребята, осторожно ступая по каменным плитам, мимо подворий, где чернели высеченные из камней нижние венцы срубов, и над ними, как печные трубы на пепелищах, возвышались памятники, увенчанные колоколами; неумолчным реквиемом был их звон над пространством к облачному небу, казавшемуся сейчас тревожным, и ребята из Польши не стыдились своих слез. Там же, в Хатыни, я видел кладбище сожженных белорусских деревень, из каждой из них привезли землю и захоронили здесь. А потом километрах в пятнадцати от Хатыни, в охотничьем домике, где было кафе, я пил с польским парнем пиво, и он говорил мне, с трудом подбирая слова, что только сейчас по-настоящему понял, что был гитлеровский план «Ост», и что такое политика «выжженной земли», и что она означала для славянских народов…

«Генеральному комиссару Белоруссии Кубе.

…Во второй половине июля месяца с. г. немецкие отряды СС проводили очистку от партизан территории Воложинского района. При этом отрядами были заживо сожжены вместе с постройками жители деревень Перщайской волости: Доры, Дубовцы, Мишаны, Довгалевщины, Лапинцы, Среднего Села, Романовщины, Нелюбы, Палубовцы и Макричавщины.

Отряды СС никакого следствия не проводили, а только сгоняли жителей, преимущественно стариков, женщин и детей, в отдельные строения, которые потом зажигались.

В Дорах жители были согнаны в церковь и вместе с церковью сожжены.

К у ш е л ь»