На трассе — непогода

Я узнал цифры, о которых прежде не слышал, я узнал, что под власть оккупантов попало не менее 70 миллионов советских людей, по планам фашистских главарей 30 миллионов человек подлежали уничтожению; 5 миллионов были направлены на каторжные работы в Германию, а за годы оккупации фашисты успели уничтожить только мирных граждан: на Украине — 4 миллиона, в Белоруссии — 2,5 миллиона и 1,7 миллиона в России. Вот что узнал я и понял, какую войну вели фашисты: для них то была война  н а  у н и ч т о ж е н и е, и цель ее была с прямой откровенностью высказана: «Победа на Востоке является лишь предпосылкой для обеспечения нашего будущего; это обеспечение само по себе осуществится лишь тогда, когда земля, приобретенная в результате священной кровавой жертвы, в той мере, в которой она вообще пригодна для колонизации, станет немецкой, немецкой по людям, которые живут на ней и возделывают ее, немецкой в результате «усиленной работы, немецкого плуга»… Вновь завоеванное пространство должно быть заполнено немецкой кровью и немецкой жизнью, но отнюдь не онемеченными людьми».

Я знал о войне по книгам, по кино, по учебникам истории и рассказам отца, теперь она сама прошла через мою душу, и только во время поездки в Минск я по-настоящему понял, чем грозила она, что решалось в те годы историей. Мы не можем в нашей жизни обходиться без цифр; я инженер, на моем рабочем столе стоит счетная машина, цифры — мой рабочий язык, но когда речь идет о людях, то в цифрах начинают тонуть страдания одиночек, горе становится глобальным и абстрактным, чтобы познать его в полную меру, надо увидеть трагедию хотя бы одной человеческой судьбы; может быть, поэтому не миллионы, а один, всего один горит огонь Неизвестному Солдату, чтоб каждый по-своему мог зримо представить его и через него проникнуть в души других.

Отец много знал о войне, ему пришлось увидеть ее лицом к лицу, но когда я делился с ним всем, что узнал и услышал в Минске, он не всегда выдерживал. Однажды он рассказал мне небольшую историю, которая мучила его, как ему казалось, своей несправедливостью. У него был друг на фронте Илья Громов, девятнадцатилетний парень. Они вдвоем дежурили с ним на наблюдательном пункте, расположенном на взгорке у реки, и как-то утром отец взял котелок и двинулся вниз по траншее, куда старшина должен был притащить термос с кашей и хлеб. Едва спустился он, как на взгорке одна за другой разорвалось несколько мин. Когда отец и старшина добежали до землянки, то увидели: мина ударила по стереотрубе прямым попаданием, ничего от прибора не осталось, а на дне траншеи лежал Громов… В сорок девятом году отец приехал в поселок, где жила мать Ильи. Он нашел ее в деревянном домике, она жила в небольшой комнате, деля общую кухню с соседями — добрыми стариками, эвакуированными в сорок первом из Ленинграда на Урал. Они заботились о матери Ильи, низенькой женщине с болезненным лицом. Не только Илья, но муж и еще один сын не вернулись к ней с войны. Отец пытался рассказать ей, о чем говорили они с Ильей в землянке, но женщина не понимала и только повторяла: «Илюша книжки любил». Старики соседи не знали Ильи; отец пытался выяснить, кто были школьные товарищи Громова, но двое из его близких друзей тоже не вернулись с войны. Прошло еще двадцать лет, и отец снова оказался в этом же поселке, — теперь он назывался городом, здесь понастроили множество каменных домов, а деревянные снесли. Мать Громова умерла. Отец ходил по новому городу и пытался найти хоть кого-нибудь, кто помнит Илью, но так и не нашел. «Вот и получается, — с горечью сказал мне отец, — я один на всей земле помню о нем. Стоит и мне… туда, и словно не было такого парня». Когда я слушал его историю, то понимал беспокойство отца о несправедливом забвении погибших: может быть, как и каждый человек, он относил это и к себе: мол, пройдет время, его не станет, и он тоже исчезнет из людской памяти. И, поняв это, я стал думать, что каждый из нас рано или поздно неизбежно должен вернуться в прошлое, чтоб отыскать там тех, кто может подсказать ответ на волнующее сегодня, тени ушедших должны приходить к нам по нашему же зову. Но как добиться, чтобы они не исчезали из памяти людской, чтобы не покрыл их туман забвения и реальность минувшего не опошлилась лаком легенд?