На трассе — непогода

Мы молча прошли через двор Цвингера, где цвела зеленым вода в фонтанах, и вышли на мозаику Театральной площади, слева поднималось черно-серое здание театра с заколоченными окнами, а справа полуразрушенные стены замка резиденции и черная башня с часами без циферблата, стрелки их были смещены со своей оси; было что-то печальное в этой площади, усталое, и даже барсы на фронтонах театра, мчавшие колесницу, выглядели унылыми, в их воздетых вверх лапах не ощущалось ничего грозного, скорее это было похоже на ленивое приветствие. А впереди заманчиво блестела Эльба.

Мы быстро пересекли площадь и оказались на берегу, где в небольшом скверике раскинула свои столики пивная. Официант принес две большие кружки светлого пива с плотной и пушистой, как снег, пеной, и я нетерпеливо обмакнул в нее губы.

Первым заговорил Макс. Он сказал:

— Вы должны понять, что история, которую вы изложили в письме, выглядит для нас, весьма неправдоподобной. Те, кто хорошо знали отца, не могут принять ее на слово. Кроме того, документы, о которых я вам написал…

Он говорил вежливо, спокойно, его сильные пальцы, покрытые ржавыми пятнами так же, как лицо, медленно вращали кружку. Я раскрыл папку, и первое, что оттуда вытащил, была фотография Отто Штольца в форме оберст-лейтенанта, сделанная в Дрездене.

— Он? — спросил я.

Макс долго смотрел на нее, потом ответил:

— Да, это отец. У меня Тоже есть такая.

Тогда я вынул вторую фотографию, на которой стояло клеймо фотоателье Эйзенаха, ту самую семейную фотографию.

— Это вы? — спросил я, указав на лопоухого мальчика.

— Эта тоже есть у меня.

Теперь он сдвинул в угол рта свою трубку, — мне показалось, что он даже пил пиво, не вынимая ее, — посмотрел с любопытством не на меня, а на папку, что я еще извлеку из нее. И я извлек самый главный, самый сильный мой аргумент — тетрадь в плотном переплете.

— Вот, — сказал я. — Об остальном вам расскажет сам Отто Штольц, ваш и мой отец, — произнес я спокойно.

Макс подтянул к себе тетрадь, твердыми пальцами раскрыл, пробежал глазами страницу, затем вторую и стал перелистывать дневник. Я отвернулся, мне стало не по себе; я смотрел на Эльбу — совсем неподалеку огромной скобой тянулся через реку каменный мост, а под ним по черной воде двигались аккуратненькие белые пароходики.

— Я могу это взять с собой? — спросил Макс.

— Да, но только до завтра.

— Сколько вы пробудете в Дрездене?

— Завтра и послезавтра.

— Хорошо, — сказал он, пряча дневник в портфель.

И вот тут я подумал: ну что ж ты, Макс Штольц, приехал бы ты ко мне в Москву, я бы потащил тебя к себе, и хоть тебе сорок два, и в темно-русых волосах твоих седина, ты бы был мне как приятель, я бы поставил водки, повел к нашим ребятам, ни одной секунды не дал бы скучать, а ты сидишь и говоришь со мной, будто я пришел как проситель по важному только для меня делу. Да пошел ты к черту, хоть ты и в самом деле мой брат. Я ведь и сам в толк не возьму, для чего сюда ехал. Если по правде сказать, то никакого «зова крови» я не ощущал и думаю, что люди склонны преувеличивать это чувство; просто меня пригнало сюда любопытство, коль уж я влез в эту историю, то надо было ее распутать до конца.

— Когда вы завтра свободны? — спросил он.

Тут уж я решил взять строгий тон.

— В четыре часа жду вас у себя в номере.

У меня была с собой водка, у меня была с собой черная и красная икра. «Приди, — подумал я, — завтра выдам тебе по-нашему!»

— Договорились, — сказал он и встал.

Я бродил по Дрездену, по этому удивительному городу, где стояли прокопченные военным пожаром серые полуразрушенные здания, росла трава на развалинах фраукирхен, зеленела окись на тяжелой бронзе памятников, а в мрачном коридоре у замка резиденции на сто два метра протянулось панно из саксонского фарфора, уцелевшее от огня пожара, на нем изображено было шествие королей, каждый из них двигался на войну со своими приближенными, румяные, довольные, высокомерные короли, а в трех шагах от них — развороченные бомбами камни, и над руинами, над мрачностью и величественностью закопченных стен, раскрывались веселые, светлые улицы, облаченные в голубое стекло, с плеском фонтанов, мягкими линиями светлых зданий; город словно бы состоял из двух этажей — глухого подземелья старины и свежей воздушности нового, хотя все это находилось в одной плоскости…

В четыре часа следующего дня, в тот самый миг, когда ударил колокол на башне ратуши, увенчанной золоченой фигурой, в дверь моего номера постучали.

— Да! — отозвался я. — Войдите.

Макс Штольц переступил порог, он шагнул ко мне навстречу, протягивая руку.

— Добрый день, — сказал он, не вынимая трубки изо рта.

Я пригласил его сесть к круглому столику, быстро достал из шкафчика бутылку водки, икру, кирпичик черного хлеба, он молча смотрел на мои приготовления.

— Давайте выпьем, потом поговорим, — сказал я.

— Не надо, — ответил он и впервые усмехнулся все понимающей, умной усмешкой. — Нас ждут, — сказал он и встал.