На трассе — непогода

Да, девушка за колючей проволокой была удивительно похожа на ту, что написал триста лет назад живший в Венеции испанский мастер Хосе Рибера, — те же каштановые волосы, курчавясь, выбивались из-под платка, такие же глаза, обращенные к небу, и все же, когда Штольц вспомнил эту картину, не пришло успокоение, какое приходит, когда мучающий пробел в памяти внезапно восполняется, назойливый сигнал будоражил мозг: «Это близко, это близко, но не то», и сигнал этот направлял его дальше от Дрездена, туда, к Эйзенаху; что-то должно было связываться именно там с этой девушкой. «Но ей же не больше девятнадцати лет, а я покинул Эйзенах четыре года назад, и если она еврейка… Не могло же у меня быть пятнадцатилетних знакомых». И он снова — в какой уж раз — пытался убедить себя, что все это лишь следствия его воспаленного за последние дни воображения, но и это не приносило покоя.

Так он сидел долго, мучась, пока в дверь не постучали; он не успел подняться с дивана, как вошел Рабе, он был теперь без шинели и фуражки. Штольц обнаружил, что в мундире оберштурмфюрер выглядит не таким хилым и нос, на который было насажено пенсне, не выпирает столь интенсивно, видимо, потому, что голова шефа шишковидна, и это придавало свою пропорциональную законченность его наружности, тем более что редкие светлые волосы не поднимались над головой, а плотно прилегали к черепу, словно были приклеены. Шеф улыбался.

— Прошу прощения за вторжение, — сказал он. — Наслышан, что вы домосед-одиночка, и подумал: вы просто не успели обзавестись добрыми знакомыми. Если не возражаете… — Он пододвинул к себе стул и сел. — А в этом городе, если ограничить себя только работой и домом, можно сойти с ума.

Рабе огляделся и вздохнул.

— Да, о вас не очень позаботились. Можно было бы найти кое-что и поприличней даже в этом доме. Ну, ничего, дело поправимое.

— Благодарю вас, но меня вполне устраивает.

Рабе снова улыбнулся.

— Знаете, Штольц, давайте без церемоний. Мы ведь с вами ровесники. Честно говоря, я заглянул к вам с одной целью — вытащить отсюда. Вы мне сегодня понравились, с вами можно потолковать, а я ценю такие вещи. Тут, не так далеко, в гостинице, довольно приличный ресторан типа варьете. Немецкая кухня, музыка, девочки с недурными голосами. Может, двинем, Штольц?

— Мне бы не хотелось, — ответил он и тут же подумал, что шеф может принять его ответ за чопорность, и поспешил объяснить: — Я не очень люблю многолюдье. Но если вы не возражаете, мы бы могли посидеть здесь. Я кое-что привез с собой, довольно редкое в наши дни.

— Ну что ж, начнем с этого, — согласился Рабе.

Вызывать шофера Ганса, чтобы он накрыл стол, Штольцу не хотелось, и он решил сделать все сам, быстро расстелил белую скатерть, поставил рюмки, тарелки; вскрыть итальянские сардины и банки с гусиным паштетом было делом нескольких минут.

— Есть натуральное рейнское, настоящий «Ниерштейнер» — редкость даже в прежние времена.

— Покажите-ка. — Рабе взял бутылку, оглядел серебряную наклейку с малиновой окантовкой. — Вы, Штольц, хорошо разбираетесь в винах?

— Не очень. Правда, этому учил меня отец.

— Всегда завидовал таким людям, — вздохнул Рабе. — Наверное, тут есть своя вкусовая музыка, и жаль, что она доступна не каждому. Чтобы в этом разбираться, — похлопал он по бутылке, — надо всю жизнь вкусно и приятно есть. Мне не удалось. И я просто люблю, чтоб было крепко.

— Есть бутылка «Мартеля», — поспешил обрадовать его Штольц.

— Вот это чудесно! Хороший коньяк — это уж другое дело.

Когда Штольц раскупорил бутылку и они сели за стол, Рабе поднял свою рюмку, прищурился на верхний ее ободок, словно раздумывая, стоит ли еще пить этот коньяк; Штольц заметил, что у него большие, словно расплющенные ладони, они не вязались с узкоплечим телом, под ногтем большого пальца чернело пятно, какое остается пожизненно от сильного удара.

— Ну, так что же, Штольц, — сказал Рабе, — выпьем за знакомство. — И, не ожидая ответа, решительно опрокинул рюмку в рот; он вытянул вперед губы, задержав коньяк в полости рта, и тут же удовлетворенно почмокал: — Да-а-а, превосходный «Мартель». — Он закусил сардиной, глаза его за стеклами пенсне повлажнели. — Знаешь, Отто, — расслабленно произнес он, — с некоторых пор я стал ценить хороший стол. Ведь если говорить правду, то бо́льшую часть своей жизни я питался дрянью. Ты вряд ли это поймешь, Отто.

Рабе, видимо, был из тех, кто после первой же выпитой совместно рюмки считал, что собутыльник немедленно превратился в старинного приятеля и потому с ним следует вести беседу в добродушно-фамильярном тоне; Штольц внутренне был готов к этому и даже обрадовался, когда Рабе перешел на такой тон, потому что предугадал его.

— Почему же? — возразил Штольц. — И у меня не все гладко.