На трассе — непогода

— Да, но не так, как у меня, — почти радостно воскликнул Рабе. — Ты знаешь, я впервые поел досыта двенадцать лет назад, когда уж мне было за тридцать. Я даже отлично помню тот день, когда почувствовал, что наконец-то сыт. Что бы ты там ни говорил, но тебя не били так по загривку все эти инфляции, безработицы, кризисы. Да и серьезно понять нужду рабочего ты не можешь.

— Это не так, — покачал головой Штольц, — вся моя жизнь связана с заводом.

— Вот! — вскричал Рабе и приподнял палец. — Связана… А я был за бортом, я подметал улицы, таскал ящики с дерьмом, хотя и имел отличную квалификацию слесаря. Ты мог заработать больше или меньше, а я часто не имел ничего. И никто мне не мог помочь — ни вшивые профсоюзы, ни различные кассы взаимопомощи, ни трепачи социалисты. Никто! Но однажды я сделал правильный выбор, и все стало иначе. Все, черт возьми! И теперь уж это навсегда. — Он сам взял бутылку, наполнил рюмки и, как прежде, приподнял свою, щурясь на верхний ободок. — Мы должны долго жить, Отто, — проникновенно произнес он. — Мы это заслужили. Пусть у нас трудная работа, но все-таки это большая работа, и мы должны ее закончить, чтобы наши дети, и внуки, и правнуки не могли узнать даже капли того, чего хлебнули мы. Нам еще тоже нужно пожить, и если есть в мире справедливость, смерть еще долго должна обходить нас. Давай выпьем за это.

Он опрокинул в рот рюмку и тут же вынул сигареты; Штольц пододвинул к нему ящичек с сигарами, но Рабе отмахнулся, улыбнувшись.

— В этом я не изменяю старым привычкам. — Он встал и прошелся по комнате.

Штольцу стало скучно: теперь он твердо знал, что вынужден будет весь этот вечер выслушивать длинные тосты, которые, может быть, и нужны на сборище гуляк, но неприятны в беседе двоих; Рабе постоял у письменного стола, потом приподнялся на носки и так, проскрипев сапогами, внезапно сказал нараспев:

— «Все станет вновь великим и могучим. Деревья снова вознесутся к тучам, к возделанным полям прольются воды, и будут снова по тенистым кручам свободные селиться скотоводы».

— Рильке? — искренне удивился Штольц.

— Я же сказал: мы одного поколения, Штольц. А ведь он был нашим кумиром… Как там дальше, подскажи, если помнишь.

Штольц помнил и, прикрыв глаза, прочел:

— «Церквей не будет, бога задавивших, его оплакавших и затравивших, чтоб он, как зверь израненный, затих. Дома откроются как можно шире, и жертвенность опять родится в мире, в твоих поступках и делах моих».

— Вот-вот! — радостно вскричал Рабе. — А дальше как прекрасно: «С потусторонним больше не играя и смерть не выставляя напоказ, служа земному, о земном мечтая, достойно встретим свой последний час». Это прекрасно, Отто! Это потрясающие стихи, и такая отличная немецкая речь. Когда-то я плакал, когда читал их. Сразу захотелось еще выпить.

Он взял рюмку и, перевернув стул спинкой вперед, сел, оседлав его. Штольц был потрясен, но не чтением стихов; тот сигнал памяти, что мучил его, когда он сидел один на диване, возник снова, и на этот раз более отчетливо. Этот Рабе невольно, сам того не зная, вернул Штольца в Эйзенах — вот так они собирались в молодости с приятелями в его комнате, пили вино, читали Рильке и других поэтов, которых любили. И как только Штольц это вспомнил, ему увиделась улица Эйзенаха, тротуар, выложенный каменными плитками, три рябины на углу, и мелькнуло видение девочки в белом платье. Что это?

— Ты, Отто, когда-нибудь думал о смерти? — прочувственно сказал Рабе. — Наверное, думал. Все мы о ней думаем, только каждый по-своему. Я давно уж пришел к мысли, что смерть сама по себе прекрасна, потому что жизнь утверждается только через нее. Мы не прожили бы и дня, если бы не пользовались ею как благом: она валит деревья, чтобы дать нам тепло, она бьет по черепу животных, чтобы мы могли есть, она дает нам одежду, хлеб, питье и освобождает земное пространство от тех, кто недостоин, во имя тех, кто достоин. Смерть — великое оружие жизни, Отто…

Он, видимо, не на шутку увлекся, слова лились у него гладко, но Штольц больше не слушал его; мелькнувшая перед его мысленным взором девочка в белом платье и та, что проплыла за колючей проволокой, толкая ведро с водой, поставленное на сани, соединились в одно лицо.

— Эльза, — удивленно прошептал он. Но разве это могло быть?..