На трассе — непогода

— И кого же? — сбитый с толку, спросил Штольц.

— Школьного приятеля. Когда-то мы даже немножко дружили.

— И что же?

— Мы оказались по разную сторону проволоки, господин оберст-лейтенант. — Рабе снял пенсне и, вынув чистый платок, начал протирать стекла; веки его, как у всех близоруких людей, были вялыми, и поэтому глаза выглядели беспомощными; закончив свое дело, он опять водрузил пенсне на нос и вздохнул. — Мы с ним встречались и после школы — околачивались возле биржи труда, куда собирались безработные Берлина. Ему тогда повезло больше. Его взяли в больницу санитаром, довольно крепкий был малый. А я так и остался не у дел. Но все-таки он меня тогда пожалел. На первые же пфенниги выставил две кружки пива. Жаль, что его нет в живых, а то бы я мог вас с ним познакомить, если бы вы того захотели.

— Он умер?

— Да, бедняга. На него обрушился ящик с инструментами, когда разгружали вагоны на станции.

Шеф предложил сигареты, Штольц не курил их, изредка он баловал себя сигарой, но на этот раз он вынул из протянутой пачки сигарету, шеф чиркнул зажигалкой и когда Штольц склонился, чтобы прикурить, то увидел нацеленные на него, увеличенные стеклами пенсне, твердые глаза.

— Надеюсь, господин оберст-лейтенант, вы не антисемит? — неожиданно спросил Рабе.

— Да, но… — не находя ответа, пробормотал Штольц. Но тут же овладел собой и, выдохнув табачный дым, сказал: — К чему вы это?

— Я так и подумал, — кивнул Рабе. — Я думаю, что среди нашего поколения довольно редки люди, которым присущ животный инстинкт ненависти к евреям. Не так ли?

— Возможно.

Как только Штольц произнес это, то вспомнил, с кем имеет дело, — у оберштурмфюрера прямая связь с гестапо, и Штольцу сделалось не по себе, он ощутил укол страха; Штольц и прежде избегал откровенности с подобного рода людьми, хотя никогда не чувствовал за собой и малой доли вины, но сама принадлежность человека к гестапо делала его опасным в глазах Штольца, и в подсознании возникал сигнал, требующий особой фильтрации слов, чтобы их не смогли истолковать даже двояко.

— Но наша политика… — нахмурившись, сказал Штольц.

— Вот именно политика! — воскликнул Рабе и энергично ударил кулаком, обтянутым в перчатку, по раскрытой ладони. — Это уже повыше мелкотравчатого антисемитизма с его брюзжанием, что у евреев — золото, что они захватывают лакомые места в государстве. С этим было покончено одним ударом — «Хрустальной ночью». Но слова фюрера: если мы не уничтожим евреев, то они уничтожат нас, — прозвучали значительно позднее. Вы не задумывались над этим?

— Нет.

— А жаль. Есть вещи, над которыми стоит размышлять. Еврейство — это не просто принадлежность к национальности, это значительно большее. Круговая многовековая порука, идеология космополитизма, библейские лозунги — это уж политическая сила, господин оберст-лейтенант. Никакие ограничения здесь не помогут. История доказала способность еврейства возрождаться на пустом месте и распространять влияние своих идей на другие народы. Поэтому — уничтожение, полное уничтожение, без всякой надежды на дальнейшие всходы. Даже если мы оставим двух — Адама и Еву, — то через сто, двести лет немцы пожалеют об этом. Иногда это трудно понять, не правда ли? Но принять мы обязаны, пусть даже как жестокую необходимость. Иного выхода у нас нет, господин оберст-лейтенант.

Штольц слушал с напряжением: он не раз сталкивался с подобными размышлениями в Дрездене, слышал нечто близкое этому по радио, и то, что Рабе повторял кем-то ранее обдуманное, не удивляло; возможно даже, Рабе пришел к этим мыслям своим путем или убедил себя в том, что пока только ему открылась истина и благодаря ей он обрел свою жизненную цель, умело втиснув ее в должностные рамки. Штольца раздражало сейчас другое — этот оберштурмфюрер пытается говорить с ним высокомерно-нравоучительным тоном. «Господи, — подумал Штольц, — зачем я должен это слушать? Ведь этот Рабе никогда не поймет, что он не способен отыскать ни одной свежей мысли, но всегда будет внушать необходимость размышлений». И все же, слушая Рабе, Штольц поймал себя на том, что раза два одобрительно кивнул головой, словно соглашаясь с его словами.

Они подошли к концу улочки, на углу ее стоял наполовину разрушенный дом, окна его были выбиты вместе с рамами, стены покрыты пулевыми щербинами.