Они съехали вниз по дороге. Всюду здесь шли работы: люди долбили мерзлую землю, переносили ее на носилках, строили барак, расчищали площадь; Штольц по-прежнему не различал лиц этих людей, их было множество, и грязная, нищенская одежда их казалась однообразной. Штольцу хотелось лишь одного: побыстрее покинуть это место, оно угнетало своей неустроенностью; конечно, это пространство, заполненное занятыми работой людьми, имело свой порядок, но в чем он заключался, Штольц уловить не мог.
Они доехали до какого-то строения, вроде будки, — скорее всего, это была кладовая инструментов, — и здесь дежурный офицер сказал:
— Дальше, к сожалению, только пешком. Там длинный овраг.
Они зашли за будку. Шагах в ста от этого места стояла небольшая группа эсэсовских офицеров, они о чем-то говорили меж собой, курили, изредка поглядывая вниз. Внизу горел костер. Огонь рвался вверх, выбрасывая из своей середины то черный, то оранжевый дым, как это бывает, когда плохо работает топка в котельной и из ее трубы происходят выхлопы.
Штольц взглянул на костер и увидел в середине его людей. Он было не поверил себе, напряг зрение и тут же убедился, что оно не обмануло его.
Их было двенадцать человек — Штольц успел механически сосчитать. Они были привязаны к горизонтально укрепленному бревну, по шесть в ряд с каждой стороны. В центре стояла женщина. Она бросилась в глаза Штольцу, видимо, потому, что на ней была ярко-синяя кофточка в белый горошек, и в следующее мгновение, после того как Штольц обратил на нее внимание, он увидел ее лицо так, словно его приблизили, отринув от всего остального: оно было утомленным, запавшим, с большими остановившимися глазами, длинные русые пряди падали ей на плечи; он видел это лицо какую-то долю секунды, взметнувшееся молниеобразным зигзагом пламя скрыло ее, тут же упало вниз, и тогда над головой женщины вспыхнул желтый пронзительный ореол с синим спиртовым отливом — это зажглись ее волосы, и истошный крик заставил содрогнуться Штольца, тут же он услышал множество других криков, они взрывались внизу, и умолкали, и снова взрывались, и тогда сквозь дым проступали искаженные, с белыми глазами лица.
Вокруг все оставалось неизменным, эсэсовские офицеры по-прежнему разговаривали и курили, изредка деловито поглядывая вниз.
— Что это? — прошептал с трудом Штольц.
— Кремация, — уныло ответил унтер-шарфюрер, трогая свои прыщи на подбородке и морщась при этом. — Решение проблемы захоронения.
— Но ведь они живые?!
— Это не имеет значения, — сказал унтер-шарфюрер с таким видом, словно он устал от объяснений, но, мол, ничего не поделаешь, придется все разжевать этому оберст-лейтенанту. — Они приговорены к смерти. Мы лишь упростили процесс.
Штольц быстро отвернулся от оврага. Шофер стоял возле машины и жевал кусок колбасы.
— Едем, — приказал Штольц.
— Надеюсь, вы довольны осмотром? — с унылой вежливостью сказал унтер-шарфюрер, когда они вернулись к тому дому, от которого началась их поездка по лагерю. — Всего наилучшего, — кивнул он и, одернув шинель, стал подниматься на крыльцо.
— Быстрей! — приказал Штольц шоферу.
Машина выскочила на дорогу. Штольцу было плохо, он ощущал, как все его внутренности наполнены приторной горечью, и чем дольше они ехали, тем сильней становился этот запах. Штольц не выдержал, подал сигнал остановиться, выскочил из машины и обессиленно прижался к сосне. Его рвало долго, и когда это кончилось, он не мог отпустить ствол сосны.
— Господин оберст-лейтенант, — услышал он голос Ганса.
Шофер протягивал ему флягу.
— Может быть, глотнете, господин оберст-лейтенант? Ваш коньяк… Извините меня, я не знал, что вы не переносите быстрой езды…
Об этом я узнал не только из дневника Отто Штольца, где о кострах есть лишь намек; мне рассказали о них в Минске те, кто уцелел, побывав в Тростенце, но все же трудно было поверить в эдакую немыслимую жестокость, перешагнувшую предел всего, что связано с человеческим разумом… Но вот передо мной «Обвинительное заключение по делу о злодеяниях, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в Белорусской ССР»: