На Васильевский остров…

Узкая лестница от столовой поднималась к второэтажным закромам «астрономов», ведущих замкнутый и таинственный образ жизни. Одно время Мишка ради ихних экспедиций водился с ними, потешая нас историями, как те рыдают, если тронешь какой-то их прибор: два дня воду отстаивал!.. А на третьем этаже, в глубоком захолустье, под низкими потолками нас учили таким ненужностям, как инглиш и эсэс (история КПСС). Правда, там как-то вел занятия сам Толя Григорьев – молодая алгебраическая звезда: решил задачу, обратную задаче Галуа (имени великого Галуа было вполне довольно, чтобы не интересоваться больше, в чем заключались обе эти задачи). Славка долго просил меня показать ему Григорьева (мне Григорьев в первую же сессию досрочно выставил пять баллов на втором вопросе и церемонно поздравил с окончанием семестра за день до Нового года – ох и нарезался я в ту ночь: слово «бренди» удваивало радость), и вот когда однажды мы расшумелись у него под дверью и Григорьев высунул свой полуармянский нос, который легко можно было принять за еврейский: «Товарищи, потише, пожалуйста!» – я сказал Славке, что это, мол, и есть Григорьев. «Григорьев?..» – почему-то изумился Славка, и в этот миг (поскольку шум продолжался) Григорьев снова высунулся, так что Славкин выкрик пришелся ему прямо в ухо. Григорьев оторопело на него уставился, а Славка резко повернулся и с независимым видом пошел прочь – вижу его тогдашние шоколадные брюки. (Вскоре Славка получил возможность досыта наглядеться на Григорьева: Григорьев пришел в общежитие к восходящей алгебраической звезде Сеньке Цукеру и облевал у него одеяло: Цукер с гордостью рассказывал, что собирается передать облеванный угол в музей – разговоры о музее льстили всем нам.) Пузя просто наизнанку выворачивалась из-за Славкиной манеры внезапно ляпать, не подумавши. Когда нам, семейным парам, однажды понадобилось отселить четвертого лишнего – это был белобрысый коротконогий гигант по фамилии Шерстяной, отличавшийся глупостью и злобным нравом, а вдобавок произносивший не «наши», «шить», а «нащи», «щить», – мы подыскали ему хорошее место: третьим в четырехместной комнате. Только вот один его будущий сосед был слеп, а другой глух. Было решено про глухого не говорить – не заметили, мол… Мы с Пузей отправились уговаривать Шерстяного. «Слепой так слепой, мне плевать», – с подозрением согласился Шерстяной. «Представляешь, один слепой, другой глухой!» – вдруг радостно вывернулся откуда-то Славка. «Так там еще и глухой?!.» – сдвинул бесцветные брови Шерстяной. Татьяна, на мгновение замерев (мученически прикрыв глаза, чтобы не убить), повернулась и засеменила прочь – у нее не было слов.

Перила главной лестницы завершаются все тем же деревянным калачом, на который так любили надеваться карманы наших всегда распахнутых пиджаков. В глазах стоит мясистый регбист и щеголь Каменецкий, с абсолютно не свойственной ему растерянностью разглядывающий надорванный карман своей тройки. У меня же при моих темпах оказались оторванными полполы, полезли какие-то парусиновые кишки… Я лишь через неделю сообразил, что вместе с изувеченным пиджаком запихал в фаянсовую урну и студбилет, и зачетку.