На Великой лётной тропе

Она первая выскочила из лодки, не дожидаясь, когда та ткнется в сухой берег, выскочила в прибрежную грязь и быстро пошла в пустую, не застроенную ничем, бездорожную сторону. Она решила как можно скорей и как можно дальше уйти от родных мест и от людей, которые говорили на русском языке, уйти в степь, к башкирам или еще дальше, все равно. Туда, может, и не докатится молва про нее, а если и докатится, то передавать ее будут непонятно, без слов «мерзавка», «подлючка», «предательница».

Она старалась идти по малым безлюдным дорогам и совсем без дорог, питалась тем, что пошлет бог: на неубранных полях и огородах тайком рыла картошку, рвала горох, репу и всякую другую снедь. Иногда в тоске по хлебу обшаривала ночью в деревнях и заводских поселках специальные оконца и полочки, куда сердобольные люди выставляли еду и выкладывали одежду, обувь, спички и разные другие вещи, полезные лётным. Гонимая той же хлебной тоской, зашла в Бутарский завод, узнала, где живет Прохор, но не постучалась, не решилась проситься на ночлег, а тихо потемну забрала подаяние, приготовленное для идущих тайно, и свернула в луга. Спала она в стогах сена, в скирдах необмолоченного хлеба, в ометах соломы.

И мечтала: как бы достать денег и уехать по железной дороге. Уехать, уехать! Дальше, дальше! И от родного дома, и от всего Урала, и от той страшной молвы, и от своей жизни, от своего имени, от всего, что терзает душу. О-о… Если бы это было возможно!

Тем же летом Ирина пришла в Шайтанский завод, далекий от Изумрудного озера, пришла такая исхудалая, изможденная, почернелая от горного солнца и ветра, в такой убогой одежде, что ее не узнал бы никто, даже родная сестра, даже отец. Она все же не переставала трепетать, что узнают, все жила в страхе, что вдруг начнут показывать на нее пальцами и говорить: «Вот она!» И ей придется идти по жизни как сквозь строй. Постоянно, всегда сквозь строй. Она старалась не говорить свое имя, не рассказывать о своем доме, старалась менять походку, голос…

Здесь она решила раздобыть денег и уехать на поезде. Для этого надо было продать либо последние ботинки, либо золотое кольцо, которое подарил ей Юшка. Расстаться с кольцом казалось трудней, чем с ботинками, и она забинтовала его на руке вместе с пальцем, как рану. Так, не видя, она временами забывала про него и вообще меньше терзалась сомнениями, что продать.

Она постучалась в окно крайней избушки и попросила пить. Старушка хозяйка подала ей ковшик холодной ключевой воды. Ирина жадно, не отрываясь, выпила его до дна.

— Неладно пьешь, девушка, можешь простудиться, — предупредила хозяйка.

— А пусть, один конец.

— Далеко ль идешь? Видать, не здешняя?

— Не спрашивай, отсюда не видно, — Ирина отмахнулась. — Вот купи-ка у меня ботинки.

Они были поношены, но еще крепки и красивы.

— Милая, зачем они мне? Поесть хочешь — зайди, накормлю. Сама-то в чем пойдешь?

— Босая.

— Ох ты горькая! Некуда мне их. Была у меня дочка, ей подошли бы, да недавнесь ушла из дома.

— Куда ушла? — спросила Ирина.

— По золото. Здесь, почитай, у всех одна дорога из дому — к золоту… А ты погодь, девонька, я покличу соседскую дочку.

Старушка с трудом, шатко и валко, наподобие лодки в волнах, вышла во двор и покричала:

— Маринка, Маринка, подь сюда!

Прибежала девочка-подросток с босыми грязными ногами..

— Примерь вот ботинки, продает она.

Девочка надела ботинки, походила по избе и сказала:

— Ногу чуть-чуть жмет.

— Ногу жмет, — повторила Ирина упавшим голосом. — Мне бы хоть рубль за них.

— Один? — удивленно обрадовалась Маринка, принесла рубль и убежала к подружкам показывать обновку.

Ирина спросила хозяйку, как пройти на железнодорожную станцию.

— А все прямо по столбовой дороге. Ужли босая пойдешь?

— Пойду.

— Подожди немного, я тебе подберу обутки. Хоть и неважнецкие, а все нога прикрыта.

Старуха принесла целую кучу старых башмаков, сапог, туфель и среди них пару калош, выкованных из железного листа и обшитых изнутри тонким суконцем.

— Выбирай кои получше. Эти, — кивнула старуха на калоши, — бродяжка оставила. Проходила она куда-то, ночевала у нас. Дала я ей на бедность опорочки, калоши она и оставила. Вечные, только не под силу тебе.

Ирина осмотрела все опорки и выбрала «вечные» калоши.

— Не унесешь ведь, ноги испортишь, — пожалела ее старушка.

— Дайте, если можно.

— Возьми, они у нас без делов стоят.

Ирина спросила про ту, которая оставила калоши, откуда она, куда шла, как звали ее.

— Ничего не знаю, девонька, ничего. Печальная такая, смиренная. Переночевала ночку и ушла. Красавица, а долю-то какую принять пришлось… И ты вот баская, а, знать, бесталанная.

— Прощай, бабушка. Спасибо!

— Прощай, девонька! Путевать мимо нас будешь — заходи!

И пошла новая странница Ирина по горной каменистой дороге. Железные калоши позванивали при каждом шаге, а она думала о безымянной бродяжке, которая ходила в них прежде, и о себе: «Понесу теперь и ее печаль».