На Великой лётной тропе

На железнодорожной станции она купила билет на весь рубль и уехала. Дешевый товаро-пассажирский поезд увез ее далеко в степи, где было мало и русских и нерусских. Здесь, наверно, никто и никогда не узнал бы, что она дочь судьи и возлюбленная мятежника Юшки. Но здесь было трудней с бесплатным хлебом: его мало сеяли и совсем не выкладывали для лётных. Каждый кусок приходилось либо выпрашивать, либо покупать. Ирина продала кольцо и начала искать работу. Но в том полупустом краю, без городов и заводов, никто не нуждался в наемных руках. Проблуждав бесплодно до поздней осени и прохарчившись почти до последней копейки, Ирина повернула обратно на Урал, зимой снова появилась в Шайтанском заводе и зашла к знакомой старушке ночевать. Она так сильно изменилась — похудела, пожелтела, волосы выпадали, грудь разрывалась от кашля, голос стал хриплым, — что старушка узнала ее только по железным калошам.

В дни, когда начала зеленеть первая трава, а деревья курчавиться первыми листьями, она пришла к Изумрудному озеру и попросила Ивашку перевезти ее в завод. Рыбак сунул свой дощаник в воду. Он принял ее за одну из тех, которые в нищенском образе неведомо зачем бродят по дорогам уральской земли. Эта несчастная была беременна.

— К кому ты едешь? — спросил Ивашка.

— К отцу, — ответила странница. — Не знаю, примет ли.

— А кто твой отец?

— Судья.

Тут у рыбака упало из рук весло, дощаник завертелся на одном месте как бы в недоумении.

— В заводе теперь другой судья, — проговорил глухо и грустно Ивашка.

— Другой? А мой отец где?

— Уехал. Он долго искал тебя, не нашел и уехал еще прошлым летом.

— Поверни обратно, мне незачем в завод, — сказала она.

И дощаник повернул к землянке.

— Ивашка, теперь мне нечем уплатить тебе, даже и кольца нет.

— Ничего не надо. Вспомянешь когда-нибудь меня добрым словом. Не много людей, кои вспоминают Ивашку. Всем только до себя. Жизнь пошла такая.

Ирина долго сидела на берегу и смотрела, как хлопочет перелетная птица. По водам Изумрудного озера плавали шумные стада уток, шныряли в сухих камышах и взбивали крыльями воду. В небе летели журавлиные вереницы и тянули свою нескончаемую печальную курылянду. Журавлиная грусть схватила за сердце рыбака Ивашку. Он выплыл на дощанике и кружил по Изумрудному, как старый журавль, который не может подняться и улететь за родной стаей, которому никогда уж больше не видать далеких гор, никогда не плавать по далеким озерам и прудам.

С Ивашкой всегда так: только начнется птичий перелет, только засвистит от крыл воздух и затянут птицы свою перелетную «Дубинушку», он садится в дощаник, гоняет его без толку от берега к берегу и глядит вверх. Было в его сердце кочевое, ходить бы ему охотником, но из-за уродства приходится быть рыбаком.

Сидела Ирина, забылась, и вдруг у нее начались боли в спине и в боках. Встала она и, стоная, ушла в чащу леса, упала в кучу прошлогоднего хвороста. А Ивашка хватился ее, искал, кликал и не мог докликаться.

Летели журавли, нескончаемо пели и грустили. На Изумрудное озеро садились отдыхать усталые стаи, и был на озере шум, переполох и перекличка сторожей. Казалось, что за птицами соберутся звери и тоже побегут на север, за ними — люди толпами, тысячами. Весной взор как-то невольно тянется к северу, и сердце порывается к нему.

Только вечером Ирина вышла к Ивашкиной землянке. В руках у нее был узел, который возился и пищал.

Ивашка накормил Ирину, теперь уже мать, и попросил несмело:

— Разверни-ко, взгляну… Сын?

— Дочь.

— Дочь?.. Ну, смирней будет, хлопот меньше.

Раскрылись тряпки, и выглянул оттуда крохотный красненький человечек с длинными рыжими волосенками.

— Не в мать, — процедил Ивашка.

— Со временем волосы потемнеют.

— Куда теперь?

— Не знаю. Разреши побыть немножко у тебя.

— Живи сколь надо. Я завсегда готов услужить нуждающему человеку.

И рыбак принялся творить постель для своих нежданных постояльцев. При его бедной одинокой жизни это оказалось долгим и трудным делом. Пришлось ехать в завод, выпрашивать у разных знакомых где завалящую кровать, где доски, где наволочки и сено для матраца и подушек, где одеяло, где мягкую ветошь на пеленки младенчику. Мать кое-что насбирала загодя Христовым именем и принесла в своей нищенской суме, но это была такая малость, такая грусть!

Постель вышла славная. Ирина сказала, что с тех пор, как ушла из дома, еще ни разу не спала в такой.

Дня три она занималась только своей дочуркой: кормила, пеленала, убаюкивала, разглядывала. Потом подозвала рыбака и спросила:

— Скажи, где Юшка Соловей?

— Слышал, что ранили его, но не поймали, ушел. А жив ли — не знаю. Всяко говорят: и жив, и не жив.

— А определенно убитые были? — спросила Ирина.

— Четверо.

Она закрыла глаза и долго лежала как мертвая. Рыбак начал даже беспокоиться и осторожно тронул пальцем ее побелевший лоб. Она вздрогнула и сказала:

— Если ненавистна тебе — говори. Я уйду.

— Я не каратель, а помощник.

— Не всем же?

— Пока никого не выгонял, не приходилось.

— Иван Алпатыч, научи, вразуми, что мне делать! — Ирина заломила руки: — О-о! Как мне тяжело! Как ненавистна я сама себе! Что делать?